Нина Молева - Баланс столетия

С глубоким удовлетворением я наблюдаю в них процесс, который в последней своей книге (1960) определил следующим образом Жан Базен: „Предмет должен исчезнуть как предмет, чтобы начать свою жизнь как форма“. Но никогда этот предмет не исчезает у Вас полностью. Всегда существует какой-то скрытый намек на реально существующие события. Это относится к особенностям Вашего стиля. И это еще один повод для сердечных поздравлений в Ваш адрес!»

Черные плашки с белыми строками: «Художники Студии Белютина приглашают вас познакомиться с их новыми работами. Они ждут вас 26 ноября в 18 часов. Адрес: метро „Таганская“, Большая Коммунистическая, 9». На внутреннем развороте — подписи участников. Шестьдесят художников и один скульптор — для усложнения экспозиции.

Перед самым отъездом из дома на Большой Садовой на выставку раздался звонок из Шереметьева — международного аэропорта: «Успели?» Это был Раймунд Земский, будущий руководитель Польского союза художников, будущий профессор Варшавского художественного института, особенно ценимый в Южной Америке. Поразительно! При всех существовавших препонах так ускорить приезд в Москву, чтобы попасть на вернисаж «Таганки», как станут называть первую выставку русских абстракционистов на европейском телевидении, в газетах тех дней.

«И это ради живописи?!» Раймунд, выставлявшийся во многих странах, не может понять московского чуда: неужели живопись так нужна людям?! Польские гости — вместе с Земским приехали несколько критиков — изумленно наблюдают за переполненным залом. «Это же настоящее торжество живописи!» Народ прибывает и не хочет уходить. Корреспонденты Евровидения держат над головами телекамеры.

Милиционеры появятся, когда караван машин с гостями растянется на всю улицу. Еще ни во что не вмешивающиеся. Еще только наблюдающие. Представитель Министерства культуры СССР обратится к Белютину: «Хотелось бы завтра с утра провести пресс-конференцию для журналистов. Наших и западных». — «На это, по всей вероятности, нужно разрешение?» — «Будет. В том числе и на дополнительную телевизионную съемку картин. Десять утра вас устроит?» Последние зрители разойдутся за полночь.

Утром уже с девяти часов у дверей расположились корреспонденты. Камеры. Осветительная и звукозаписывающая аппаратура. Представитель Министерства культуры протягивает разрешение за множеством подписей: «Больше никого не должно быть. Начнем?» И только уже в ходе пресс-конференции Э. Неизвестный через чуть приоткрытую дверь введет и устроит почему-то за драпировкой маленького человека в толстых очках. В списке приглашенных представитель главного политического контроля страны — Главлита не значился. Он и не будет задавать вопросов — только писать. Старательно. Вероятно, очень подробно. Прикрывая написанное рукой. От любопытных глаз. Мне он хорошо знаком: бывший студент заочного отделения искусствоведения, отчисленный со старшего курса за подделку матрикула. Дело закончилось «волчьим билетом» и — работой в политическом сыске.

Треск камер. Вспышки флешей. Сотрудник Главлита исчезает за дверями и почти сразу раздается взвинченный шепот его проводника: «Пора кончать! Хватит же, хватит!»

Предусмотрительный скульптор оказался прав. Достаточно было отъехать машинам журналистов, как мастерскую окружила милиция. Все работы из экспозиции сняли и вместе с содержимым запасников выбросили на двор: занятия Студии несколько лет проходили именно здесь. Художникам предложили все разобрать во избежание худших последствий. На двери мастерской легли сургучные печати. Больше официального места для работы Студия Белютина не имела. Но эта подробность уже не вошла в телесюжеты, демонстрировавшиеся на следующий день по всей Европе.

NB

1962 год.П. Л. Капица. Из выступления на Таганской выставке.

«Стимул. Это крайне важно — стимул, помогающий отбрасывать стереотипы: видения, переживания, восприятия. Стереотип — наибольшая опасность для развития человека. Ученый должен постоянно себя вырывать из его рук. Забудешь, скатываешься в удобную рутину, и дороги впереди уже нет. А у них [студийцев] все исключает рутину. Чрезвычайно интересно!»

Илья Эренбург. Из выступления на Таганской выставке.

«Вы знаете, чего я не могу в толк взять? Мотив один и тот же. Работает над ним несколько десятков человек, бок о бок, на виду соседей — и ни малейшего сходства! Все разные! Все индивидуальности. Со стороны будто хор, а в действительности — ансамбль солистов! Чем больше народу, тем каждый увереннее себя чувствует в своем решении. Невероятно!»

Его называли «русским Ремарком» — «советский» к нему не подходило. Прозаик Юрий Гончаров из Воронежа. Мрачноватый, молчаливый человек, едва ли не дольше всех сопротивлявшийся навязываемому мной знакомству с современным западным искусством. Слушатель первого моего выпуска на Высших литературных курсах, он настоял на моем приезде в Воронеж для встреч с местными художниками, писателями, актерами: «Расскажите о направлении „Новая реальность“. Город без малого миллионный, студентов толпы, а дышать нечем. Совсем!» Я приехала в последних числах ноября, после «Таганки». У меня было только два дня, и я использовала их до минуты.

Русская провинция делилась на две неравные части: вдохновенно заядлых консерваторов, восторженно воспринимающих каждое начальственное указание, и таких же вдохновенных, внутренне просветленных «несогласных», куда менее состоятельных, плохо устроенных и ждущих чуда.

На встрече в Союзе писателей первых, как всегда, было больше. Привычную картину тем не менее нарушало более острое, чем обычно, любопытство. Профессия, даже в искалеченном по советским лекалам виде, ждала обновления. Слайды с удивительной живописью не отвергались сразу. Может быть, потому, что они наталкивали на размышления?

В оперном театре, где шла любопытнейшая постановка «Пиковой дамы» Чайковского (с черными колоннами бального зала и неожиданно романтичным Елецким), большинство труппы оказалось на стороне «Новой реальности»: «Мы забыли об эмоциональных импульсах — нас кастрировали от всяческих собственно человеческих переживаний».

По дороге в Союз художников Гончаров обратил внимание на коренастого старика с маленькой девочкой. В густой толпе на главной улице вокруг них почему-то образовывалось свободное пространство. Дед и внучка шли в пустоте. «Исполнитель приговоров в городском КГБ. На пенсии. Все помнят. Работал без перерыва с двадцатых».

Мужчина, позвонивший по телефону, представился: «Заведующий Отделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов». Это звучало приглашением к продолжению знакомства. В июне 1962-го он обратился к нам за исторической справкой по существу и характеру эволюции самого института Императорской Академии художеств (задним числом станет известно: предполагалась полная перестройка академии советской). Поликарпов был заинтересован в заключении Белютина. За его отсутствием — Студия находилась в творческой поездке — обращался к соавтору справки.