Галина Леонтьева - Карл Брюллов

В этой связи портрет Струговщикова обретает типические черты, в его образе оживают душевные свойства целого поколения, к которому принадлежали и Струговщиков, и сам Брюллов. Опустошенностью, усталостью, безволием веет от печально-болезненного лица. Тонкие, нервные руки бессильно упали на колени. Глаза, глядящие мимо нас, словно отвергающие попытки сближения, лишены блеска. В уголках рта затаилась горечь. И вместе с тем, несмотря на, казалось бы, полное бездействие, сидящий перед нами человек — не праздный ленивец. Он — действователь, только действие его лежит в особой сфере, сфере мышления. Высокий лоб с крутыми надбровными дугами, выражение глаз, даже нервная трепетность рук — все это выдает натуру тонко чувствующую, чуткую, мыслящую. При полном соблюдении внешнего сходства, Брюллов провидит за внешним обликом скрытый от постороннего глаза мир внутренний. Кажется, портрет Струговщикова имел в виду Белинский, когда писал: «Обыкновенный живописец сделал очень сходно портрет вашего знакомого; сходство не подвергается ни малейшему сомнению в том смысле, что вы не можете не узнать сразу, чей это портрет, а все как-то недовольны им, вам кажется, будто он и похож на свой оригинал и не похож на него… Но пусть с него же снимет портрет Тыранов или Брюллов — и вам покажется, что зеркало далеко не так верно повторяет образ вашего знакомого, как этот портрет, потому что это будет уже не только портрет, но и художественное произведение, в котором схвачено не одно внешнее сходство, но вся душа оригинала». Нет ничего невероятного в предположении, что Белинский видел портрет Струговщикова: он чрезвычайно высоко ценил переводы Струговщикова из Гете, еще не зная его, а по приезде в Петербург тотчас знакомится с поэтом и видится с ним часто. Струговщиков же познакомил Брюллова и Белинского в 1842 году, о чем Белинский сообщит в письме к В. Боткину: «В театре Струговщиков познакомил меня с Брюлловым, который сказал мне, что давно меня знает, давно желал познакомиться, сказал это с простотою и радушием». К сожалению, судя по всему, знакомство не вылилось в дружбу. Возможно, что Брюллов и Белинский встречались не раз у общих знакомых, но и не более того, несмотря на то, что художник «давно желал познакомиться», следил за выступлениями критика, несмотря на то, что Белинский не раз в весьма похвальных тонах упоминает в своих статьях имя Брюллова. Еще важнее то, что многие эстетические положения Белинского находят подтверждение в произведениях Брюллова, они нередко предстают единомышленниками. Кажется, в ком, как не в Белинском, искать бы Брюллову поддержки! Но что с того, что нам сегодня хотелось бы, чтобы Брюллов дружил не с Кукольником, а с Белинским… В том-то и сложность натуры Брюллова, что в творчестве своем он выступает единомышленником Пушкина, Белинского, а те часы, когда его «не зовет к священной жертве Аполлон», часы досуга, обыденной жизни предпочитает проводить в кругу Кукольников или Яненко. Творчество его многократно перекликается с творчеством Лермонтова, он любит и часто читает его стихи, находя в них отклик собственным мыслям и переживаниям, явственна и близость многих их героев. Но когда одна их общая знакомая захотела свести поэта и художника, Брюллов не сумел за его внешностью и манерой поведения — Лермонтов при малознакомых людях часто вел себя нарочито вызывающе, подтверждая свои слова: «Я холоден и горд; и даже злым толпе кажуся» — разглядеть во многом родственную ему душу поэта и не только не продолжил знакомства, но говорил после: «Физиономия Лермонтова заслоняет мне его талант…» Ученик Брюллова Меликов, отмечая подвижную изменчивость облика Лермонтова, как-то сказал: «Я никогда не в состоянии был бы написать портрета Лермонтова при виде неправильностей очертания его лица, и, по моему мнению, один только К. П. Брюллов совладал бы с такой задачей, так как он писал не портреты, а взгляды…» Остается пожалеть, что Брюллов не взялся за эту задачу. Но в портрете Струговщикова, рисуя черты целого поколения, Брюллов в какой-то малой степени отразил некоторые черты душевного склада и Лермонтова, и Белинского, о котором И. Тургенев говорил: «Сомнения его именно мучили его, лишали его сна, пищи, неотступно грызли и жгли его; он не позволял себе забыться и не знал усталости; он денно и нощно бился над разрешением вопросов, которые сам задавал себе».

К сожалению, близость творческая, родство идей не всегда вели Брюллова к дружественности человеческого общения. И, наоборот, его многие приятели по времяпрепровождению, за исключением Глинки, были чужды Брюллову-художнику. Так же как многие из женщин, с которыми Брюллов вступал в краткие связи, были чужды тому идеалу, что создал Брюллов в лучших своих женских портретах. В этом странном разладе, несоответствии еще раз сказывается противоречивая природа Брюллова, ему не удавалось привести свою собственную жизнь в согласие с идеалом. Он вечно к нему стремится, жадно ищет его, но неизбежно сбивается с пути. Когда-то слишком вольное его обращение с представлениями о нравственности отпугнуло от него Александра Иванова. Ему трудно было бы вынести и аскетизм, категоричность Белинского, человека, ведшего жизнь чуть не монашескую, не знавшего за всю жизнь вкуса вина, человека, ставшего для своего кружка критерием нравственности. Много лет спустя после смерти Белинского Некрасов скажет Добролюбову: «Жаль, что Вы сами не знали этого человека! Я с каждым годом все сильнее чувствую, как важна для меня потеря его… Что бы ему прожить подольше! Я был бы не тем человеком, каким теперь!» Своим друзьям Белинский повторял со страстью: «Господа, человеческие слабости всем присущи и прощаются, а с нас взыщут с неумолимой строгостью за них, да и имеют право относиться так к нам, потому что мы обличаем печатью пошлость, развращение, эгоизм общественной жизни: значит, мы объявили себя непричастными к этим недостаткам, так и надо быть осмотрительным в своих поступках…»

В один из дней 1840 года, видимо вскоре после окончания портрета, Струговщиков повстречался с Брюлловым, который шел вместе со своим учеником Липиным по 3-й линии в свою садовую мастерскую. На вопрос Струговщикова он ответил: «Идем в большую мастерскую, на осаду Пскова, недели на две; присылай мне, пожалуйста, по две чашки кофе, по два яйца и по тарелке супу». Последующие дни Струговщиков снабжал Брюллова провиантом, прибавляя в скудному рациону и жареного цыпленка. Все эти годы, начиная, по сути дела, еще с 1835 года (Григорий Гагарин свидетельствует, что первая мысль и первые маленькие наброски к «Осаде Пскова» возникли еще в Константинополе), Брюллов был занят тщательной подготовительной работой. Теперь он счел возможным перейти к большому холсту.