Паола Волкова - Мост через бездну. Книга 4

В Италии время сплющено — оно совмещено. Оно просвечивает через все культурные пласты. Вы никогда не знаете, в каком времени находитесь — в первом веке, в третьем или в четырнадцатом. Попробуй тут разберись, если вы входите в дом, во двор и не знаете, когда все это было построено и сохранено. Время здесь утрачивает свою протяженность, и вы воспринимаете его исключительно настоящим.

Тонино жил в Пеннабилли. Там есть Епископский дворец, и часть епископата отдана под театр. В театре — крошечный партер и четыре яруса круглых лож, расписанных цветами. Все в цветах! Каждый раз, когда здесь проходит какое-то культурное событие, например вечер французского шансона, весь городок наряжается и идет в театр. Тонино рассказывал, что перед войной, по воскресеньям, все мужчины собирались на площади, приходили со своими стульями, кушали соленый миндаль и пели оперы Верди. Они специально для этого собирались. Сегодня — всё то же самое. Собираются в театре (приезжают со всех окрестностей), слушают певцов, друг друга, поют сами. И относятся к этому очень серьезно. Там, в этом маленьком городке, кипит столичная жизнь!

В Италии не может быть такого, чтобы в столице кипела одна жизнь, а в провинции — другая. В провинции — всё то же самое, только объемом меньше. Когда автору довелось впервые побывать в этом месте, возникло очень стойкое чувство, что всё это знакомо и близко: «В этой деревушке 5–6 церквей, кино, театр, кафе, магазины, и когда я приехала туда в первый раз, то сказала, что я здесь когда-то жила. В XIV веке. И могу даже дом показать, где рождалась и жила. Всё это я сказала, не видя города. И я не знала, что там есть. Тогда, в прошлом, я была очень толстой девочкой с розовыми щеками, и у меня не было матери, а была только женщина-служанка. Мой отец был купцом, ездил между городками и торговал овощами, был грамотным, и я тоже могла читать. У меня был жених, его звали Петруччио. А умерла я в 14 лет, от гриппа. Когда я все это рассказывала Тонино, он очень внимательно слушал. Возможно, я придумала всё в своем воображении, но я в этом убеждена — это тени во мне такие бродят. Я помню, что у меня была косица, и я была толстухой с серыми глазами».

Что же касается греков, то они были совершенно другими. Мы до сего дня являемся их духовно-культурными наследниками. Куда ни кинь взгляд, повсюду в театрах человеческих судеб идет своя «Антигона». А во всех ли театрах мира ставят «Антигону»? Нет, не ставят.

А что вы скажете по поводу Эдипова комплекса? Как замечательно сказал один из самых великих философов нашего времени, Мераб Константинович Мамардашвили: «Вся история европейской философии есть лишь комментарий к Платону». И он сказал правильно. Не только греческая философия, не только современная философия есть комментарий к Платону, а все современное искусство есть комментарий к греческой античности. В греческой культуре был один удивительный момент, о котором потом человечество только тосковало. Ностальгически тосковало, но вернуться к этому больше никогда не могло. У греческой культуры была необыкновенная цельность, в ней не было внутренней трещины, она стремилась к катарсису, к преодолению разногласий, к установлению вертикальной связи и гармонии. Царь Эдип, когда выколол себе глаза, воссоединил себя с первоначальной гармонией, потому что до этого, зная о своем грехе или не зная, он вел себя ужасно. Он убил отца, он сожительствовал с матерью, но он смог осмыслить самого себя. Греки к этому призывали: «Стань человеком!» А как можно стать человеком, если у нас всегда виноват сосед? Греки говорили: «Смотри в себя!» — они призывали людей смотреть в себя. И выражалось это через диалоги. Греческая культура — это культура диалогическая. Больше таких абсолютно диалогических культур не было. Потому что свободный диалог — это признак высокого уважения и демократии. Только диалог. Философия, записанная диалогически. Разговоры с учениками, драматургия — все это диалоги. Диалог — это есть принцип акустики.

Для Греции, во всей ее культуре, был один принцип — абсолютного акустического эффекта, абсолютной слышимости.

Греки не были строителями государственности, у них не было никакого государства. И законов не было, в каждом полисе — свои. Их не интересовало право и государство. В Риме Закон Двенадцати таблиц включал статьи брачного права, а в Греции, если муж с женой разводился, то действовал он по обычному праву (то есть по существующему обычаю). Мужчина имел возможность уйти из семьи. Женщине сделать это было гораздо труднее.

Вот один из вариантов развода: изначально, когда мужчина приходил в семью, он приносил с собой палку, посох и на него вешал рубище. Жена держала это «приданое» на женской половине. И, если муж решил уйти, она брала веер, которым раздувала очаг, задувала угольки, брала из очага пепел и сыпала его к порогу. Мужчина надевал на себя рубище, брал палку и босыми ногами шел по этому пеплу. Вот и весь развод, но дом и жену он обязан был содержать до конца дней, кем бы он ни был при жизни. А если с ним что-нибудь случалось, то на его жене был обязан жениться его младший брат. Законов нет, механизм простой — обычай.

Греки создали европейскую философию, основу европейской философии, если быть более точными. Греки создали основы европейского театра, которые сохраняются и сегодня. Мы бы даже сказали, что философия и театр имели гораздо большее значение для Греции, нежели искусство. Просто мы больше воспринимаем Грецию через искусство. Итак, драматургия и философия Греции являются основой европейского сознания и основой европейской философии.

Греция является и нашей основой. Священник Павел Флоренский, много лет изучавший историю и художественные сокровища Троице-Сергиевой Лавры, писал: «Лавра есть художественный портрет России в ее целом». Говоря о том, что Лавра есть осуществление русской идеи, Павел Флоренский указал на корни русской духовности: «Я почти подхожу к тому слову о местности, пронизанной духовной энергией Преподобного Сергия, к тому слову, которому пока еще все никак не удается найти себе выражение. Это слово — античность. Вжившийся в это сердце России, единственной законной наследницы Византии, а через посредство ее, но также — и непосредственно — древней Эллады, вжившийся в это сердце, говорю, здесь, в Лавре, неутомимо пронизывается мыслью о перекликах, в самых сокровенных недрах культуры, того, что он видит перед собою, с эллинской античностью. Не о внешнем, а потому поверхностно-случайном подражании античности идет речь, даже не об исторических воздействиях, впрочем бесспорных и многочисленных, а о самом духе культуры, о том веянии музыки ее, которое уподобить можно сходству родового склада, включительно иногда до мельчайших своеобразностей и до интонации и тембра голоса, которое может быть у членов фамилии и при отсутствии поражающего глаз внешнего сходства. И если вся Русь, в метафизической форме своей, сродна эллинству, то духовный родоначальник Московской Руси воплотил в себе эту эллинскую гармонию совершенной, действительно совершенной, личности с такою степенью художественной проработки линий духовного характера Руси, что сам, в отношении к Лавре, или точнее — всей культурной области, им насквозь пронизанной, есть, возвращаясь к прежнему сравнению, — портрет портрета, чистейшее выражение той духовной сущности, которая сквозит многообразно во всех сторонах Лавры как целого»(Свящ. П. А. Флоренский. Троице-Сергиева Лавра и Россия, 1990).