Уильям Моррис - Искусство и жизнь

Да, свет засияет, даже если ни мы, ни наши внуки не увидим его, даже если цивилизация на какое-то время и погрузится в мглу. Да, несомненно, наступит день, когда в сознании великого народа созидание будет более почетно и достойно, нежели разрушение.

Странно, прискорбно и непостижимо, если мы отнесемся не как люди, а как бездушные машины к тому факту, что после всех достижений цивилизации достаточно ничтожного официального разговора или росчерка на листке бумаги, чтобы пустить в ход чудовищную машину, которая без всякого участия с нашей стороны будет уничтожать десятки тысяч людей и разрушать жизнь бог знает какого количества семей. В то время, когда надо нанести удар прискорбному гибельному злу, которое стучится в наши двери, злу, которое чувствует и оплакивает каждый мыслящий человек и за которое мы один в ответе, не только не существует никаких национальных механизмов для его устранения, хотя оно с каждым годом разрастается все больше и больше, но любой намек на возможность таких механизмов вызывает насмешку, ужас или же открытое суровое осуждение. Право собственности, нормы морали, предписания религии — вот священные и трусливые принципы, вынуждающие нас молчать!

Господа, я говорил о людях мыслящих, сознающих это зло. Но представьте себе миллионы людей, которых взрастила наша цивилизация, которые не являются мыслящими людьми и лишены малейшей возможности мыслить. Как же можете вы не признавать за собою долга оберегать красоту земли? И в чем же тогда польза от нашей культуры, если она превращает нас в трусов? Давайте ответим на вопросы, которые робко задает отчаяние, и признаем, что мы сами — обладатели собственности, обманом похищаемой у нас деспотизмом и нищетой, что мы сами — носители морали, попираемой его низостью, что мы — приверженцы религии, которая не более чем посмешище для деспотизма.

Ваше содействие усилиям вернуть народу зрение, которое мы же у него и отняли, может показаться столь малым, что его нелегко и заметить, так как они главным образом полезны тем, кто вновь начинает видеть собственными глазами, то есть тем людям, кто, оставаясь даже вне художественной традиции, способен изучить те могучие силы, которые некогда вели за собою народы и весь род человеческий. Именно этим людям музеи и художественное просвещение могут принести пользу. Но, очевидно, музеи и художественное просвещение едва ли могут стать доступны широким массам, которые ныне лишь таращат на них глаза, разинув от изумления рот.

Пока наши улицы не примут опрятный и благопристойный вид, пока городские сады не затопят в зелени здания из кирпича и извести и не будут доступны всем людям, пока наши луга даже в предместьях городов не станут свежими и красивыми и не будут обезображены заплатами нищеты, пока над головами нашими не засияет чистое небо, а под нашими подошвами не будет расти зеленая трава, пока великая драма чередования времен года не будет наполнять душу тружеников иными ощущениями, чем предчувствия трудностей зимы и усталости, которую несет с собой лето, — пока все это не произойдет, наши музеи и художественные училища останутся всего лишь развлечением для богатых, но вскоре они перестанут быть нужны даже и богачам, если последние не приложат усилий к тому, чтобы возвратить нам красоту земли.

Говоря это, я думал особенно о том долге, который лежит на нас как людях культурных. Культурные люди не могут стоять в стороне от усилий добиться этой цели, как и от всех других такого рода усилий. И в то же время трудно стараться открыть людям глаза, пока они сами во всеуслышание не попросят нас об этом. Не сомневаюсь, что намерение бороться с убожеством нашей теперешней городской жизни и одолеть его не выходит из головы наших тружеников, как и из нашей собственной головы. Но намерение это, с другой стороны, весьма смутно и нуждается в руководстве, — столь мал досуг наших тружеников и в таком убожестве они живут. Таким образом, мы подходим ко второму из наших вопросов: каким путем широкие круги людей могут получить достаточный отдых от труда и от тревог, чтобы дать волю своему врожденному влечению к красоте?

Но справедливость требует, чтобы одновременно мы ответили и на другой вопрос: каким образом они могут получить достойную работу?

Громадные перемены, которые принесла в мир благодаря своим успехам конкурентная коммерция — безотносительно к тому, что она смогла уничтожить, — бессознательно привели по крайней мере к одному: из ее недр родилось постоянно растущее могущество рабочего класса. Не сомневаюсь, что возникшая из этого могущества решимость рабочих сплотиться как класс пробьет себе дорогу либо благодаря нашему стремлению к благу, либо даже вопреки ему. Но мне представляется, что и рабочему классу и особенно нам самим важно, чтобы мы преисполнились к нему добрых чувств, чтобы мы оказали ему посильную помощь нашей готовностью относиться к труженикам справедливо, даже если эта справедливость потребует от нас известных жертв. Я счастлив, что время неразумного и слепого протеста против тред-юнионов миновало, сменившись надеждой, что когда-нибудь при хорошей организации, при хорошем отношении к ним и при оказываемой им серьезной поддержке — так, насколько я знаю, и будет — эти крупные ассоциации найдут для себя и иную работу, кроме временной поддержки своих членов и упорядочения заработной платы для людей различных занятий. Если эта надежда начнет осуществляться и тред-юнионы почувствуют, что могут получить помощь от нас, отдельных представителей образованных классов, то, уверен, они уже ни в коем случае не станут пренебрегать требованиями искусства, — во всяком случае, поскольку и мы и они начнем понимать смысл самого слова «искусство».

Что касается нас, кого называют «художниками» (к глубокому сожалению, это слово сейчас означает совсем не то, что «мастер художественного ремесла»), то мы, кто либо собственными своими руками создаст художественные произведения, либо так любит их, что может понять сокровенные чувства их творцов, должны ответить и на наш последний вопрос, который и других побудит задуматься: каким образом мы можем сделать повседневный труд широкого круга людей обнадеживающим и радостным, чтобы в будущем слово «искусство» было бы правильно понято?

Из всего, что я должен вам сказать, мне представляется наиболее важным следующее. Наш повседневный труд, которого мы не могли бы избежать, даже если бы и захотели, и от которого мы не отказались бы, даже если бы и могли, этот труд должен быть человечным, серьезным и радостным, не механическим, не банальным и не скорбным. Я считаю, это не только подлинным фундаментом архитектуры в полном смысле слова, но и подлинной основой счастья при любых жизненных условиях. Разрешите, прежде чем продолжить мою мысль, сказать, что, хотя я нисколько не стыжусь повтора слова моих предшественников, более глубоких, чем я, — я бы устыдился, если бы забыл об их трудах, на которых основаны мои собственные работы. Самое главное из того, что я говорю сегодня, было впервые сказано Рёскином много лет назад в «Камнях Венеции», в главе «О природе готики» — и сказано очень ясно и красноречиво — никто не мог бы так сказать!