Лев Вагнер - Айвазовский

— Сейчас я понимаю, — сказал он, — почему от ваших картин веет такой праздничностью.

— Такое освещение в летние дни здесь обычно. Пушкин посетил Феодосию в августе и видел ее такой же. Он остановился у Броневского. Вон недалеко его дом. — Айвазовский указал на белый особняк в глубине сада, спускавшегося прямо к морю. О Пушкине он сказал как о живом. Репин это сразу почувствовал.

— Я завидую вам, Иван Константинович. Вы видели Пушкина. Я начинаю верить, что нам удастся написать поэта, прощающегося с морем.

— Ну вот и отлично! Значит, я недаром заманил вас сюда. Здесь даже стихи Пушкина звучат по-иному. Вот послушайте:

Айвазовский задумался. Стихи он прочел проникновенно и просто, наслаждаясь их гармонией.

— «И сладостно шумят полуденные волны…» — медленно повторил Репин. — Да, Иван Константинович, никто из живописцев так не ощущал мир Пушкина, как вы. Кстати, вы обещали показать свою картину «Пушкин у скал Аю-Дага».

— Свое обещание, Илья Ефимович, исполню нынче же. Вот после завтрака поедем в мою летнюю мастерскую. Там и покажу свои последние работы.

…День был жаркий, воздух стоял неподвижно, даже в тени нечем было дышать. Айвазовский и Репин подошли к небольшому белому домику, утопавшему в зелени. Лохматая собака, лежавшая у калитки, бросилась к Айвазовскому с радостным визгом. Репин, наблюдая эту сценку, весело рассмеялся. В этот момент собака помчалась по аллее, ведущей к дому, навстречу старику могучего телосложения, с длинной седой бородой. То был Сероп Бейлерян. Айвазовский поспешил ему навстречу, а Репин остановился, очарованный величием и благородной осанкой старика.

Не выпуская руки Айвазовского, старый Сероп приблизился к Репину и с достоинством поклонился. Его движения были спокойны и сдержанны.

В просторной чистой комнате стояла прохлада. Старый Сероп усадил гостей, предложил им свежий янтарный мед в сотах и только что собранные с гряд огурцы.

— Будто на родную Украину попал! — пришел в восторг Репин. — Только там к меду подают свежие огурцы.

— Это лакомство я перенял в соседней деревне, где у меня появились друзья, — пояснил Сероп.

— В какой деревне? — живо заинтересовался Айвазовский.

— В Джума-Эли, Ованес. Мои друзья просили меня сообщить им, когда ты приедешь. У них новая беда с арендой земли. Вся их надежда на твое заступничество.

Айвазовский тут же велел послать за крестьянами из Джума-Эли. Когда Сероп вышел, Репин поднялся и подошел к стене, на которой висел портрет молодой красавицы армянки в крестьянской одежде.

— Какое прекрасное трагическое лицо! Как верно схвачен характер, хотя видно по всему, что художник совершенно не знаком с техникой живописи…

— Я вас очень прошу, Илья Ефимович, — заволновался Айвазовский, — не расспрашивайте старика об этом портрете. Это страшная семейная трагедия. Я вам потом сам расскажу…

— Ты неправ, Ованес, — сказал Сероп, входя в комнату, — наш гость — русский художник. Ты мне сам рассказывал, что у него отзывчивое сердце. Он написал великую картину о страданиях своего народа — «Бурлаки». Видишь, я даже запомнил это трудное слово. Он поймет и страдания нашего народа.

Старик уселся против портрета и устремил на него скорбный взгляд.

— Эта молодая женщина — моя племянница, дочь моего старшего брата Мушеха, звали ее Сона. Красота ее была необыкновенна. Юноши из богатых домов мечтали назвать ее своей женой. Но она полюбила бедного Мартироса, который имел благородное сердце, но был, как говорят русские, гол как сокол… Зато он умел петь и рисовать. Вот этот портрет Соны он рисовал. Они поженились. Жили в нужде, но любили друг друга. Сона родила мальчика. После этого красота ее еще больше расцвела. Однажды Сону увидел владелец замка Сулейман-бек. Он позвал к себе Мартироса, чтобы оказать ему «милость». Бек велел дать ему полосу земли, семена для посева и соху. Мартирос был счастлив и от души благодарил бека. Он, не раздумывая, подписал долговое обязательство, которое подсунул управляющий бека. Наступила осень, Мартирос собрал хороший урожай. Он мечтал продать половину зерна и на вырученные деньги купить одежду жене и сыну. Но пришел управляющий бека и забрал весь урожай за пользование землей, за семена и долговые проценты. Три года мучился несчастный Мартирос, а долговые проценты в пользу бека все увеличивались. Не выдержал Мартирос и решил бежать на чужбину, чтобы заработать достаточно денег и освободить свою семью. Этого только и ждал проклятый бек. Через несколько дней после бегства Мартироса он ночью ворвался в хижину Соны и пытался ее обесчестить. Но Сона выхватила у бека его кинжал и вонзила ему в грудь. Она схватила ребенка и побежала в соседнюю деревню к своему отцу — моему старшему брату Мушеху. Не прошло и часу, как брат бека и его слуги ворвались в дом моего брата и перерезали всю семью…

Слезы брызнули на бороду Серопа.

— Дорого заплатил Мартирос за одну полосу земли!.. — раздался вдруг глухой старческий голос.

Айвазовский и Репин оглянулись. На пороге сидели крестьяне из Джума-Эли. Они вошли потихоньку и слушали из-за приоткрытой двери рассказ старого армянина.

Сероп вытер глаза и велел своим друзьям поведать Айвазовскому о постигшей их беде. Старики рассказывали долго, обстоятельно, боясь упустить из виду малейшую подробность. Из их рассказа Айвазовскому и Репину стало ясно, что деревня переживает настоящую трагедию. Крестьяне по неграмотности пропустили срок возобновления договора на аренду земли. Этим воспользовался один богатый феодосиец. Он поспешил взять аренду, а с крестьян за пользование землей стал брать во много раз больше, чем они платили до сих пор. Айвазовский попросил у Серопа пузырек с чернилами и тут же сел писать одному влиятельному другу в Симферополь: «Податели деревни Джума-Эли едут с прошением к губернатору. В самом деле поступили жестоко против них… Губернских ведомостей они не читают и вдруг узнают, что аренда осталась за каким-то феодосийцем, который, вероятно, будет душить их немилосердно, — а их 110 дворов. Спасите этих несчастных…». Потом он написал прошение на имя губернатора от всех жителей деревни. Айвазовский прочитал все старикам и хотел вручить им оба письма, но Репин остановил Айвазовского.

— Разрешите мне, Иван Константинович, быть подателем этого письма и прошения. Когда-то в Петербурге я просил вас принять мою помощь для беженцев-армян. Вы сами приютили их в своем имении, дали им землю. Этим вы доказали, что гений и добро неразлучны. На этот раз долг художника и человека повелевает мне начать и выиграть битву за крестьян Джума-Эли.