Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

(Н. И. Кривцову).

"...Постарайся увидеть Никиту Всеволожского, лучшего из минутных друзей моей минутной младости. Напомни этому милому, беспамятному эгоисту, что существует некто А. Пушкин, такой же эгоист и приятный стихотворец" (А. А. Бестужеву). "Брат, обнимаю тебя и падам до ног [Падам до ног (польск.) припадаю к ногам.].

Обнимаю также и алжирца Всеволожского" (Л. С. Пушкину). "Милый мой поэт... Что не слышно тебя!" (П. А. Плетневу). "Что Карамзины?

я бы к ним писал, но боюсь приличия - а все люблю их от всего сердца"

(П. А. Вяземскому).

У Пушкина чуть ли не все - "милые друзья", всех он готов обнять в своем сердце. В его письмах крайне редко встретишь слова неприязни к кому-либо, тем паче ненависти. Даже заведомых своих недоброжелателей он готов всегда простить, готов пойти на мировую...

"...Пушкин был застенчив и более многих нежен в дружбе", - говорил о нем П. А. Плетнев. "Я не встречал людей, - вторит ему Н. М. Смирнов, которые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его делались скоро его друзьями. Он знакомился скоро, и, когда ему кто нравился, он дружился искренно. В большом кругу он был довольно молчалив, серьезен, и толстые губы давали ему вид человека надувшегося, сердитого; он стоял в углу, у окна, как будто не принимая участия в общем веселии. Но в кругу приятелей он был совершенно другой человек; лицо его прояснялось, он был удивительной живости, разговорчив, рассказывал много, всегда ясно, сильно, с резкими выражениями, но как будто запинаясь и часто с нервическими движениями, как будто ему неловко было сидеть на стуле... Когда он был грустен, что часто случалось в последние годы его жизни, ему не сиделось на месте: он отрывисто ходил по комнате, опустив руки в карманы широких панталон, и протяжно напевал "грустно! тоска". Но анекдот, остроумное слово развеселяли его мгновенно: он вскрикиг.ал с удовольствием "славно!" и громко хохотал.

Он был самого снисходительного, доброго нрава; обыкновенно он выказывал мало колкости, в своих суждениях не был очень резок; своих друзей он защищал с необыкновенным жаром; зато несколькими словами уничтожал тех, которых презирал, и людей, его оскорбивших"4.

И особенно больно, особенно мучительно его ранит неблагодарность, предательство тех, кого он считал друзьями.

Тяжелой душевной драмой для Пушкина стало поведение Александра Раевского, который за глаза посмеивался над страстной влюбленностью поэта в Елизавету Воронцову, хотя и сам добивался у ней успеха. Повидимому, он также был причастен и к полудоносам на Пушкина, носившим политический характер, "неосторожно" разглашая в гостиных то, что поэт поведал ему интимно. Пушкин об этом скоро догадался и отвернулся от коварного друга. Раевский долго не понимал причину внезапной холодности к нему поэта. Пушкин же так описывал свое состояние:

Когда твой друг на глас твоих речей

Ответствует язвительным молчаньем;

Когда свою он от руки твоей,

Как от змеи, отдернет с содроганьем;

Как, на тебя взор острый нригвоздя,

Качает он с презреньем головою,

Не говори: "Он болен, он дитя,

Он мучится безумною тоскою";

Не говори: "Неблагодарен он;

Он слаб и зол, он дружбы недостоин;

Вся жизнь его какой-то тяжкий сон"...

Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?

Ах, если так, он в прах готов упасть,

Чтоб вымолить у друга примиренье.

Если в дружеской размолвке недоразумение, поэт не посчитается своим самолюбием и первым протянет руку. Но если...

Но если ты святую дружбы власть

Употреблял на злобное гоненье;

Но если ты затейливо язвил

Пугливое его воображенье

И гордую забаву находил

В его тоске, рыданьях, униженье;

Но если сам презренной клеветы

Ты про него невидимым был эхом;

Но если цепь ему накинул ты

И сонного врагу предал со смехом,

И он прочел в немой душе твоей

Все тайное своим печальным взором,

Тогда ступай, не трать пустых речей

Ты осужден последним приговором.

Узнав о предательстве друга - "злобного гения", - Пушкин порывает с ним все отношения. И что же? Проходит год, и вот он уже без всякого следа обиды справляется о здоровье Александра Раевского у его брата Николая, а когда до поэта доходит весть об аресте бывшего друга после подавления декабрьского восстания, он пишет Дельвигу взволнованно:

"Милый барон! вы обо мне беспокоитесь, и напрасно. Я человек мирный.

Но я беспокоюсь - и дай бог, чтобы было понапрасну. Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности.

Но он болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна".

Некоторых пушкинистов ставило в тупик такое отношение Пушкина к Раевскому: они не могли себе представить, чтобы к одному человеку были обращены и горькие, обличительные стихи, и теплые слова участия.

Но в этом весь Пушкин! Его ранимость и его всепрощающее великодушие!

Отношения с Раевским не один тому пример. Известно, что даже Дантесу своему убийце - Пушкин перед смертью передал слова прощения.

Пожалуй, нигде так явно не проявилось величие личности Пушкина, как в его отношениях с друзьями. Можно сказать, что у него был особый дар, особый талант на дружбу. Талант этот, однако, благоприобретенный, он не сразу явился в нем.

В Лицее его взвинченность, эксцентричность, болезненно-ранимое самолюбие, за уколы которого он почитал долгом жестоко мстить своим самым сильным оружием - стихами, - все это многих раздражало и отталкивало.

Ивану Пущину - тонкому психологу - эта черта в юном Пушкине запомнилась: "Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускальзывают в школьных сношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и его это волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило.

Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом, это капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно, при совершенно бесцеремонном обращении, уберечься от некоторых неприятных столкновений вседневной жизни. Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем... Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось"4.