Франсуа Бедарида - Черчилль

Черчилль по-прежнему был одержим честолюбием, определявшим все его поступки. Однако теперь он понял, что одной лишь активностью ничего не добьешься. Нужно было доказывать — своим характером, работой, практическими достижениями, — что ты чего-то стоишь, что отвечаешь требованиям, предъявляемым министру. Вскоре Уинстон изложил эту теорию в письме к своей матери. «В политике, — писал он, — успех зависит не столько от того, что ты делаешь, сколько от того, как ты себя ведешь. Дело не столько в уме, сколько в личности политика и его характере. (...) Выступления, связи, нужные друзья, имя, хорошие советы, не пропадающие даром, — все это важно, но поднимает тебя не выше определенного уровня. Тебя, как жокея перед скачками, взвешивают. Все жокеи должны пройти эту процедуру, и если твой вес окажется недостаточным, публика не поставит на тебя и пенни» [75] Companion volume 1, том второй, с. 863—864, письмо к леди Рандольф из Бангалора от 26 января 1898 г. .

В то же время Черчилль по-прежнему легко увлекался, готов был идти за самой несбыточной мечтой, упорно не желая расставаться со своими навязчивыми идеями, какими бы нелепыми они ни были. Как заметил журналист Альфред Гардинер, Черчилль был «сам себе супермен», настолько поглощенный собой, что других он попросту не замечал [76] См. также свидетельство Вайолет Асквит в книге Вайолет Бонем-Картер Winston Churchill as I Knew him, с. 19—20. . Именно этот глубинный эгоцентризм мешал ему осознать, насколько провозглашаемые им принципы и идеи противоречили его собственному образу жизни и поведению.

Так, в разгар сражения с палатой лордов, смешав с грязью свое сословие, Уинстон преспокойно отправился встречать Рождество в родовой замок Бленхейм. Там он любовался лепными потолками, купался в роскоши, вкушал изысканные блюда из золотой посуды, а за столом ему прислуживали напудренные лакеи в париках, гранатовых ливреях и панталонах, в шелковых чулках и туфлях с золотыми пряжками. Летом Уинстон жил в палатке в бленхеймском парке вместе с Оксфордширскими гусарами, находившимися на действительной военной службе. Ночь офицеры коротали за рюмкой и картами, вроде повес регента Филиппа Орлеанского, прославившегося своими дебошами в XVIII веке. Порой Уинстон вел себя, как испорченный ребенок, которому подарили новый красивый мундир и который, себя не помня от счастья, готов рассказывать об этом каждому встречному-поперечному. В 1913 году Черчилль получил почетный титул старшего брата «Тринити хаус» (братство «Тринити хаус» было основано Генрихом VIII для контроля за состоянием маяков и буев британского побережья). «Старшего брата» так и распирало от гордости, когда его облачили в великолепный мундир, а на голову нахлобучили треуголку, и в 1914 году он не преминул сообщить об этом какому-то генералу, с которым встретился в Дании, для пущей важности прибегнув к французскому языку: «Je souize oune frair ehnay de la Trinita [77] Искаж. фр:. Je suis un frere aine de la Trinite (Я — старший брат «Тринити хаус»). ...» [78] Цитата приведена X. Пеллингом в книге Churchill, London, Macmillan, 1974 г., с. 183, со ссылкой на книгу Иды Пор Recollections of an Admiral's Wife (1916 г.) и книгу Уильяма Джеймса A Great Seaman: the Life of Admiral of the Fleet Sir Henry Oliver (1956 г.).

Нам осталось выяснить, учитывая вышеизложенные события, произошедшие в последние годы правления короля Эдуарда, на что же мог рассчитывать Черчилль в дальнейшем. До сих пор ему неизменно сопутствовал успех. Доказательств, подтверждавших его таланты — таланты министра, оратора, журналиста и писателя, — он предъявил более чем достаточно. Кроме того, Черчилль вместе с Ллойдом Джорджем был излюбленным героем средств массовой информации. Казалось, ничто не могло помешать восхождению нашего удачливого «альпиниста» на вершину политического олимпа.

Ан нет, если тот склон горы, по которому поднимался Уинстон, был залит солнечным светом, с противоположного склона надвигались сумрак и непогода. На политической арене путь Черчиллю преграждали два серьезных препятствия: граничившая с ненавистью враждебность консерваторов и все нараставшая, переходившая в недоверие подозрительность либералов. Консерваторы только ждали удобного случая, чтобы разрушить карьеру этого перебежчика, изменившего своему сословию, этого несносного гордеца и словоблуда.

Кроме того, в лоне либеральной партии в тот момент преобладали сомнения, отсутствовало согласие, росло недоверие — все это ставило под угрозу политическое будущее Черчилля. Напрасно Уинстон, не щадя живота своего, защищал дело неолиберализма — соратники задумывались о его истинных мотивах, ловили каждое неверное слово или жест. Короче говоря, политик, завораживавший массы своим красноречием и приводивший окружающих в отчаяние своей непредсказуемостью, внушал не больше доверия, чем сфинкс из древнегреческой мифологии. И дело не в том, что его считали хитрым и вероломным, как Ллойда Джорджа, коллег куда больше пугали его непредсказуемость, внезапные перемены настроения, непоследовательность, ведь он мог в любой момент изменить свое решение. «В черчиллевском механизме слишком много лошадиных сил, а руль недостаточно крепок, чтобы выдерживать такую нагрузку», — говорил об Уинстоне брат Ллойда Джорджа. Не менее прозорлив был Асквит, жалевший, что у Уинстона напрочь отсутствовало чувство меры, равно как и чувство ответственности. В 1915 году премьер-министр говорил: «Я его очень люблю, но опасаюсь за его будущее. (...) Ему не добраться до вершины британского политического олимпа, несмотря на все его таланты. Он может всех затмить своим красноречием, он может день и ночь трудиться на благо государства, но если он не пользуется доверием — грош цена всем его стараниям» [79] Уильям Джордж, My Brother and I, London, Eyre and Spottiswood, 1958 г., с. 253; Рой Дженкинс, Asquith, London, Collins, 1964 г., с. 339—340. . И действительно, если бы не Гитлер, мрачное предсказание Асквита непременно бы сбылось.

В конце концов, разве Черчилль, несмотря на обличительные тирады в адрес соплеменников, сам не был тори по своей природе? Многие разделяли это мнение, среди них — Чарльз Мастерман, назвавший Уинстона «торийским аборигеном ныне и присно, и во веки веков» [80] Люси Мастерман, С. F. G. Masterman, с. 165. . Тем не менее правда заключалась в том, что Черчилль никогда не был и не стремился стать благонадежным членом партии. Он искал тропинку, пролегавшую посередине политической арены, а потому находил общий язык с представителями любого лагеря. Черчилль пытался достичь взаимопонимания, невзирая на расхождения во взглядах, продиктованные принадлежностью к разным партиям. Поэтому его и упрекали в том, что он якобы ведет двойную игру. Уинстон всегда ратовал за коалиционное правительство, и хотя случалось, что работа такого правительства не давала положительных результатов, сам Черчилль, будучи его членом, работал не покладая рук на благо родины. Так было во время Первой мировой войны и так было, когда над Англией нависла угроза фашизма. А потому стихи Поупа, которые Черчилль выбрал в качестве эпиграфа к биографии своего отца, вполне могли бы стать эпиграфом к его собственной биографии: