Франсуа Бедарида - Черчилль

Итак, своим упрямством Черчилль добился того, что Болдуина все в один голос хвалили, а его самого с таким же единодушием осуждали. Этот эпизод, свидетельствовавший, скорее, о донкихотстве Черчилля, дорого ему обошелся в тот момент, хотя дальнейшее развитие событий вскоре стерло воспоминания о нем из памяти граждан. В сущности, в этом деле Черчилль продемонстрировал то, что лорд Галифакс назвал «странным сочетанием рассудительности взрослого человека и детской впечатлительности» [181] Лорд Биркенхед, Halifax, London, Hamish Hamilton, 1965 г., с. 459: запись в дневнике Галифакса от 19 июня 1940 г. . Впрочем, ту же сентиментальность Черчилль проявил и несколько лет спустя в похожей ситуации. В 1953 году, когда принцесса Маргарет пожелала обвенчаться с полковником Питером Таунсендом, первым порывом премьер-министра Черчилля было согласиться с решением принцессы, и лишь мольбы Клемми удержали его от этого опрометчивого шага. Мудрая жена напомнила мужу, в каком отчаянном положении он оказался в 1936 году, встав на сторону влюбленного принца [182] См. Джон Колвилл, The Fringes of Power, London, Sceptre, 1987 г., том второй, с. 386—387. .

Чем же объяснить эту цепь неосторожных поступков, слов, способных в один миг перечеркнуть столько замечательных качеств и напряженных усилий? Не кроется ли в этом загадка, которую нам не дано разгадать? Ведь известно, что диалектика создания-разрушения, безотказно действовавшая в период между двумя войнами, оказалась явно несостоятельной в последующие годы. И начиная с этого времени нужно как можно тщательнее анализировать слабые места, замедлявшие восхождение Черчилля на вершину власти, или, если угодно, нужно попытаться обнаружить те песчинки, из-за которых барахлил его механизм покорения политических высот. Ллойд Джордж, один из тех, кто лучше всего знал Черчилля и работал вместе с ним, пытаясь объяснить, какого рода взаимодействие происходило в мозгу Черчилля между чрезмерной властностью и саморазрушением, поставил следующий диагноз: «Его ум был мощной машиной, но в его конструкции или в деталях имелся скрытый дефект, мешавший машине функционировать бесперебойно. Я не могу сказать, в чем именно было дело. Но когда механизм барахлил, мощность оборотов приводила к катастрофе, калечившей не только самого Уинстона, но и всех, с кем он работал и сотрудничал. Оттого-то окружающие его люди и боялись выступать на его стороне, поскольку чувствовали, что где-то в металле есть непровар» [183] Дэвид Ллойд Джордж, War Memoirs, London, Ivor Nicholson and Watson, 1933 г., том третий, с. 1071. .

Тем не менее, некоторые наблюдатели, будь то друзья или политические противники, ставя на вид многочисленные неблагоприятные факторы и приводившие к непредсказуемым результатам начинания Черчилля, считали, что как государственный деятель он был очень талантлив и рано или поздно все равно был бы востребован. Трудность заключалась в том, что его темперамент был практически противопоказан в мирное время, и тогда его особая искра Божья, плохо приспособленная к мирной жизни, пропадала втуне. А вот чрезвычайные обстоятельства, возможно, позволили бы ему проявить себя в полной мере. Так, один из противников, либерал-лейборист и пацифист Артур Понсонби замечал: «Он далеко не самый талантливый наш политик, разве что чертовски обаятелен и джентльмен до мозга костей (редкая птица по нашим временам). (...) Но в политическом плане он представляет большую опасность, главным образом потому, что обожает кризисы и частенько в своих суждениях попадает пальцем в небо. Много лет назад он сказал мне: „Я люблю, когда что-то случается, а когда ничего не происходит, я провоцирую события“» [184] Письмо Артура Понсонби Эдварду Маршу от 11 марта 1929 г.: см. Кристофер Хэссэлл, A Biography of Edward Marsh, с. 565. .

Один уважаемый консерватор, Гарольд Николсон, придерживавшийся противоположного мнения, сумел разглядеть сквозь обманчивость внешнего впечатления и безлюдные просторы политической «пустыни» блестящие перспективы, которые сулило будущее этому исключительному человеку. Николсон называл Черчилля «самым интересным человеком в Англии». «На самом деле, — продолжал Николсон, — он не просто интересный человек, это феномен, это человек-загадка. (...) Он будет жить на страницах британской истории, тогда как других политических деятелей время покроет забвением. Он — кормчий, спасающий обреченные на гибель корабли. В тот день, когда за будущее Англии никто не даст и ломаного гроша, именно ему доверят штурвал» [185] Vanity Fair, 1931 г. .

Черчилль любил историю. Он написал около дюжины исторических работ (из которых четыре — многотомники) — всего пятнадцать тысяч страниц. В двадцать четыре года Уинстон опубликовал свою первую книгу, повествующую о военной кампании, в которой он принимал участие на северо-западной границе Индии в 1897 году. Последняя его книга вышла, когда автору уже исполнилось восемьдесят четыре года. Тем не менее, период между двумя войнами был самым плодотворным, ведь тогда он мог посвятить истории большую часть своего вынужденного досуга. В его книгах история неотделима от историка, а основная сюжетная нить истории, этой великой трагедии прошлого человечества (как понимал ее Черчилль), тесно связана с историей самого автора — историей его времени, весьма драматичной. Между двумя увлечениями Черчилля — живописью и историей — невозможно провести сравнение. Они располагались на разных полюсах. Живопись служила ему развлечением в самом полном смысле слова. Мольберт укрывал Черчилля от внешнего мира и позволял ему расслабиться. История же, напротив, жила в его сердце, лежала в основе его отношения к миру, была отправной точкой его мировоззрения.

История всегда его привлекала. Еще в юности двоечник Черчилль получал хорошие отметки по истории, сначала в Брайтонской школе, а затем и в Хэрроу. Позднее, при поступлении в Сэндхерст его познания в истории сослужили ему хорошую службу. Став взрослым, он не просто находил удовольствие в сочинении исторических произведений, он был в этом лично глубоко заинтересован. Историк Морис Эшли, бывший первым научным консультантом Черчилля, писал, что тот с таким упоением предавался этому занятию, поскольку видел в этом «прежде всего дань любви к своим предкам, к своей семье, к себе самому» [186] Морис Эшли, Churchill as Historian, London, Secker and Warburg, 1968 г., с. 13. .

Однако Черчилль, любивший все великое — великие дела, великие события, великих людей, — напрасно давал широкий обзор прошлого человечества, напрасно расцвечивал его яркими красками своего богатого воображения. Он понимал, что человек — это загадка, время — это загадка и что, следовательно, историческое знание ограничено. Он и в самом деле считал, что история — это искусство, освещающее прошлое, оно упрямо старается пролить свой скудный свет на тех, кто когда-то прошел по земле, однако полностью воссоздать прошлое не в его власти. Не умаляя достоинств работы историка, он сказал однажды: «В неверном свете своей лампы, с грехом пополам освещающей пройденный человечеством путь, история пытается воскресить дела давно минувших дней, донести до нас эхо канувших в Лету событий, оживить своими бледными лучами страсти, кипевшие много веков назад» [187] Выступление У. Черчилля в палате общин: см. House of Commons Debates, том CCCXLXV, 12 ноября 1940 г., с. 1617. . Однако отдельные участки пути так и останутся во мраке. Ведь нельзя отрицать, что значительные фрагменты прошлого утеряны навсегда. В душе Черчилля вера в знание боролась с грустью, внушаемой сознанием недолговечности человеческой жизни. По-видимому, давали себя знать его склонность к депрессии и ощущение тщетности всего сущего, усилившееся с годами. Этим и объясняется глубокий пессимизм, которым были отмечены последние годы его жизни.