Василий Шульгин - Дни.

Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..

Но пулеметов у нас не было. Не могло быть.

Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал, – дело могло бы обернуться иначе.

Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более тогоо – не могло быть…

В то время в Петрограде «верной» воинской части уже – или еще – не существовало…

Офицеры. О них речь впереди. Да и никому в то время «опереться на офицерские роты» в голову не приходило…

Кроме того…

Кроме того, хотя я, конечно, был не один, который так чувствовал, т.е. чувствовал, что это конец… чувствовал острую ненависть к революции с первого же дня ее появления… я ведь имел хорошую подготовку… я ненавидел ее смертельно еще с 1905 года… Хотя я, конечно, был не один, но все же нас было не много… Почти все еще не понимали, еще находились в… дурмане…

Нет, полка у нас не могло быть…

-Полиция?

Да, пожалуй…

Но ведь разве мы-то сами к чему-нибудь такому годны? Разве мы понимали?.. Разве мы были способны в то время «молниеносно» оценить положение, предвидеть будущее, принять решение и выполнить за свой страх и риск? ..

Тот между нами, кто это сделал бы, был бы Наполеоном, Бисмарком или Столыпиным... Но между нами таких не было..

Да, под прикрытием ее штыков мы красноречиво угрожали власти. которая нас же охраняла… Но говорить со штыками лицом к лицу… Да еще с взбунтовавшимися штыками….

Нет, на это мы были неспособны.

Беспомощные – мы даже не знали, как к этому приступить… как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?

-Меж тем, в сущности. в этом был вопрос… Надо было заставить кого-то повиноваться себе, чтобы посредством повинующихся раздавить не желающих повиноваться…Не медля ни одной минуты…

Но этого почти никто не понимал… И еще менее мог кто-нибудь выполнить….

На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский… Он вырастал с каждой минутой…

Революционное человеческое болото, залившее нас, все же имело какие-то кочки… Эти «точки опоры», на которых нельзя было стоять, но по которым можно было перебегать, – были те революционные связи, которые Керенский имел: это были люди отчасти связанные в какую-то организацию, отчасти не связанные, но признавшие его авторитет. Вот почему на первых порах революции (помимо его личных качеств, как первоклассного актера) Керенский сыграл такую роль… Были люди, которые его слушались… Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди только те, кто держит в руках винтовку. Остальные -это мразь, пыль, по которой ступают эти – «винтовочные» .

Правда, «вооруженные люди Керенского» не были ни полком, ни какой-либо «частью», вообще – ничем прочным. Это были какие-то случайно сколотившиеся группы… Это были только «кочки опоры»… Но все же они у него были, и это было настолько больше наличности, имевшейся у нас, всех остальных, насколько нечто больше нуля…

Кому я, например, мог что-нибудь приказать? Своим же членам Государственной думы? Но ведь они не были вооружены. А если бы были? Неужели можно было составить батальон из дряхлых законодателей?

По психологии, наступившей через год (время Корниловской эпопеи), может быть, и можно бы было. Тогда председатель Государственной Думы и несколько ее членов сделали корниловский поход. Но 27 февраля 1917 года? Я убежден, что, если бы сам Корнилов был членом Государственной Думы, ему это не пришло бы в голову.

Впрочем, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Государственной думы казаку Караулову. Он задумал «арестовать всех» и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее «надежном полку», он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать… Такой же прием ожидал каждого из нас… Кому мог приказать Милюков? Своим кадетам? Это народ не «винтовочный»…

А у Керенского были какие-то маленькие зацепки… Они не годились ни для чего крупного. Но они давали какую-то иллюзию власти. Это для актерской, легко воспламеняющейся, самой себе импонирующей натуры Керенского было достаточно… какие-то группы вооруженных людей пробивались к нему сквозь человеческое месиво, залившее Думу, искали его, спрашивали, что делать, как «защищать свободу», кого схватить… Керенский вдруг почувствовал себя «тем, кто приказывает»…

Вся внешность его изменилась… Тон стал отрывист и повелителен... «Движения быстры»…

Я не знаю, по его ли приказанию или по принципу «самозарождения», но по всей столице побежали добровольные жандармы «арестовывать»… Во главе какой-нибудь студент, вместо офицера, и группа «винтовщиков» – солдат или рабочих, чаще тех и других… Они врывались в квартиры, хватали «прислужников старого режима» и волокли их в Думу.

Одним из первых был доставлен Щегловитов, председатель Государственного совета, бывший министр юстиции, тот министр, при котором был процесс Бейлиса (не потому ли он был схвачен первым?). Тут в первый раз Керенский «развернулся»…

Группка, тащившая высокого седого Щегловитова, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо поняли, что схватили кого-то важного… Керенский, извещенный об этом, резал толпу с другой стороны… Они сошлись…

Керенский остановился против «бывшего сановника» с видом вдохновенным:

– Иван Григорьевич Щегловитов – вы арестованы!

Властные, грозные слова… «Лик его ужасен».

– Иван Григорьевич Щегловитов… ваша жизнь в безопасности… Знайте: Государственная Дума не проливает крови. Какое великодушие!.. «Он прекрасен»…

-В этом сказался весь Керенский: актер до мозга костей, но человек с искренним отвращением к крови в крови.

Esslеsiа аbhоггеt sаnquinеn. [28] [28] Церкви отвратительно кровопролитие (лат.).

Так говорили отцы-инквизиторы, сжигая свои жертвы…

Так и Керенский: сжигая Россию на костре «свободы», провозглашал:

– Дума не проливает крови…

Но, как бы там ни было, лозунг был дан. Лозунг был дан, и дан в форме декоративно-драматической, повлиявшей на умы и сердца…

Скольким это спасло тогда жизнь…

Комитет Государственной думы все заседал, что-то вырабатывал. Было уже поздно… Мне ужасно захотелось есть. И притом надо было посмотреть, что делается… Я стал пробиваться к буфету. Все было забито народом. В большом Белом зале (зал заседаний Государственной думы) шел непрерывный митинг… В огромном Екатерининском стояли, как в церкви… В Круглом, около входа, непрерывный водоворот. Из вестибюля еще и еще лила струя людей… Казалось, им не может быть конца, чтобы пробиться, куда мне было нужно, надо было включиться в благоприятный человеческий поток… Иначе никак нельзя было… Так должны были мы передвигаться, мы, хозяева, члены Государственной думы. Я толкался среди этой бессмысленной толпы, своим нелепым присутствием парализовавшей всякую возможность что-нибудь делать… Тоска и бешенство бессилия терзали меня. ..