Николаус Белов - Я был адъютантом Гитлера

За годы моей службы я не раз задумывался над тем, крещен ли Гитлер по католическому обряду и вырос ли он в обычаях своей церкви, чувствует ли он себя с ней связанным. Никаких признаков религиозной набожности я в нем никогда не наблюдал, равно как и преисполненной ненависти антирелигиозной настроенности, скажем, того же Бормана, примитивность и неотесанность которого, проявлявшиеся не только в этом, постоянно действовали на меня отталкивающе.

Не сомневаюсь, что Гитлер по-своему верил во всемогущество Бога, но это отнюдь не делало его смиренноподчиненным. И своих политических действиях и в отношении, например, к евреям или «славянским недочеловекам», он не чувствовал себя связанным никаким нравственным законом, а был убежден в том, что должен постоянно поступать в интересах немецкого народа и, более того, в согласии с «Провидением».

Эта установка в конечном счете рухнула, когда Гитлер почувствовал себя преданным и брошенным на произвол судьбы именно теми своими приверженцами, которым он доверял и недостатки которых старался не замечать. Теперь, в последние недели, дотоле стойко переносивший все испытания «народ» тоже стал проявлять признаки слабости. Гитлер не захотел признаться самому себе, что требования войны сделались просто чрезмерными, а впал в примитивный дарвинизм, утверждавший, что в этой борьбе победит именно более сильный. Немецкий же народ оказался слабее, а потому должен перестать играть роль среди народов всей Земли. Поэтому Гитлер был, в своем понимании, последователен, требуя неукоснительного осуществления приказа «Нерон», целью которого было превратить Германию в «выжженную землю». Народ, оказавшийся более слабым, считал он, уже не нуждается ни в какой жизненной основе: «Что гнило и старо, что должно пасть, надо не поддерживать, а подтолкнуть». Под конец Гитлер не уставал подчеркивать: «будущее принадлежит более сильному народу Востока».

Точный момент радикального изменения отношения Гитлера к немецкому народу я указать не могу, но обе эти тональности – хвала и проклятие – до сих пор звучат в моих ушах. Каждая из них в свое время выражала его убеждение. Правда, даже тогда, когда война, с военной точки зрения, уже была проиграна, после Арденнского наступления, он все еще утверждал: народ должен держаться до конца и следовать за ним.

Бросалось в глаза его почти культовое отношение к Фридриху Великому. Гитлер постоянно говорил о присущем этому прусскому королю сознании собственного долга, «toujour eu vedette»{299}, о его внутренней скромности, мужестве, личной храбрости, сочувствии своим солдатам и верности своим советникам. Именно все это он хотел бы видеть воплощенным в самом себе. Но хотя Гитлер и проявлял к своему окружению не только терпимость, а и понимание, участие, даже сострадание, в целом эти качества были ему чужды; он, по меньшей мере, подавлял их в себе.

Значительным толчком к действиям Гитлера в конце войны послужило то, что противники, в соответствии со своими неоднократными заявлениями, не отказались от намерения уничтожить не только его самого, но и разгромить Третий рейх и наказать целиком весь немецкий народ{300}.

29 апреля я спросил Гитлера, не позволит ли он мне попытаться пробиться на запад. Фюрер сразу же согласился, но посчитал это едва ли уже возможным. Я сказал ему, что, по моему мнению, путь на запад сегодня еще открыт. Насчет опасности моего замысла я никаких иллюзий не строил. Он дал мне разрешение уйти и посоветовал отправиться к гросс-адмиралу Деницу. Во второй половине дня я закончил последние приготовления, решив ограничиться лишь «легкой поклажей» – вещевым мешком и автоматом. Вечером я напоследок принял участие в обсуждении обстановки, а потом доложил Гитлеру о своем убытии. На прощание он пожал мне руку и произнес: «Всего хорошего!». О том, что происходило потом в его бункере{301}, я знаю только понаслышке.

Вместе с многолетним ординарцем Матизенгом я через подземные переходы направился к восточному выходу из здания около гаражей и в полночь 29 апреля покинул Имперскую канцелярию, будучи последним военным адъютантом Гитлера, принадлежащим к его узкому военному окружению.

Выйдя из Имперской канцелярии, я увидел перед собой сущий ад. Повсюду валялись катушки кабеля, висели оборванные трамвайные провода, кругом – развалины домов, воронки от бомб и снарядов. В районе площади Потсдамерплац полыхало пламя. Над всем городом, куда ни бросишь взгляд, почти непроницаемый огненный колпак, гарь, сажа и чад от множества вспыхивающих повсюду пожаров. Я невольно спросил сам себя: а где же лучше – внизу в бункере или наверху под артогнем русских?

Мы взяли курс на север вдоль Герман-Герингштрассе к Бранденбургским воротам, а потом свернули налево в Тиргартен и двинулись по оси восток – запад, миновали Колонну победы{302}, дошли до железнодорожной насыпи, опять свернули налево и почти сразу оказались около большого бомбоубежища. Во время этого марша через горящий и в значительной части разрушенный город я испытывал чувство невероятного облегчения. С каждым шагом мне становилось все яснее: теперь я уже ни перед кем и ни перед чем не обязан. Я избавился от всей той ответственности и от всего того, что так давило на меня все эти годы.

Спустившись в бомбоубежище, я выяснил у местного начальника, что ему известно насчет обстановки. Меня больше всего интересовало, свободен ли еще от противника путь в западную часть города и. к реке Хавель. Он посоветовал мне двигаться по Кантштрассе к Имперскому стадиону, где я найду какой-нибудь военный орган. Мы так и сделали, но медленнее, чем я предполагал: вокруг темнота, улицы труднопроходимы. Мы двигались вплотную вдоль фронта сплошных развалин. Кое-где у нас спрашивали пароль, который мы знали. Та сторона улицы, по которой мы передвигались бросками или же карабкаясь через завалы, чтобы добраться до укрытия, охранялась всего лишь жиденькой цепочкой солдат. Другая сторона вроде уже была в руках у русских, которых, однако, не было видно. Нам все-таки удалось дойти до намеченной цели, где мы нашли штаб одной войсковой части, расположенной неподалеку от Хавеля в Пихельдорфе. Нам посоветовали сразу же двинуться дальше, так как никто не знал, что готовит завтрашний день.

К утру мы дошли до Хавеля. Здесь находился батальон «Гитлерюгенд». Юноши произвели на меня очень хорошее впечатление: они выполняли поставленную им задачу с воодушевлением и со всей серьезностью. Что принесут им ближайшие часы и дни? Меня мучила ужасная мысль, что эта прекрасная молодежь бессмысленно приносит себя в жертву в последних боях. Командир дал мне одного из своих ребят, который показал место, где можно найти лодку для переправы, и сообщил, что западный берег Хавеля вверх по течению еще не занят противником. Мы залегли тут на целый день. Время от времени возникала перестрелка, но совершенно безрезультатная.