Гельмут Вельц - Солдаты, которых предали

Не могу же я уже сегодня рассказать ей, как фельдфебель Рат буквально в мгновение ока погиб вместе с целым взводом! Тени двадцати шести крестов все эти три недели стояли бы между нами, и сам бы я был мертвецом в отпуску, от которого несет могильным холодом. Нет, есть вещи, которые не высказать! Немногие дни, подаренные нам судьбой, пробегут быстро. А потом возвращение на фронт. Туда, где маленький, совсем маленький осколок снаряда может оборвать жизнь. А потому лучше понимать друг друга без слов, не нарушать эту, быть может последнюю, встречу неосторожными словами. И все-таки между нами остается что-то недосказанное. Но даже оно согревает меня, когда я вспоминаю о холодном металле орудий и мин…

Я вскакиваю. Где запропастился адъютант? 2-я рота уже прибыла?.. Через окно падают косые лучи солнца. Что это за комната? Где я? Осматриваюсь по сторонам. Да, это не сон, я в отпуске, в Бреслау, в гостинице. С наслаждением потягиваюсь. Жена еще спит. Дышит ровно. Лицо ее за эти годы не изменилось. Но мне оно стало почти чужим. Рядом со мной совсем другой человек. Эта женщина так обманчиво похожа на мою жену, да, совсем как она! Но нет, это не может быть она! Меня с ней ничто не связывает. Бьет озноб. Нет, немыслимо! Ведь еще вчера я чувствовал, что она близкий мне человек. А сейчас? Или я заблуждаюсь? Вот одежда, чемоданы, там висят картины, здесь стоит мебель. И все это на своем месте, только я и моя военная форма – мы одни здесь чужие. Я вдруг начинаю чувствовать себя непрощенно вторгнувшимся, ненужным, как чужой человек, которому указывают на дверь.

– Что с тобой? – На меня с тревогой смотрят глаза, глаза, которые меня согревают. Они зовут меня, они знакомы мне. Это жена. Да, она со мной! В ушах моих звучит ее голос. Я снова дома. Кошмар исчез.

В предвечерние часы мы бродим по улицам старинного города. Мне хочется оглядеться, увидеть и запомнить возможно больше. Кто знает, когда в следующий раз я получу отпуск? Вот по этой улице я каждый день бегал в школу. Вот здесь, в этом кафе, я сидел с моей первой любовью. То было яркое и радостное время. Каждая улица оживает в моей памяти. Этот дом и тот, напротив, каждый угол имеют для меня свое прошлое. Воспоминания протягивают свои нити сквозь городскую сутолоку. Смотрю по сторонам. Но серые каменные громады домов холодны и молчаливы.

Где-то хлопает дверь подъезда. Где-то далеко позади вылетает оконное стекло. Я крепче прижимаюсь к жене.

– Старик, как ты изменился! – окликает меня кто-то. Это мой школьный товарищ. Он спрашивает:

«Ну как там? – и даже не ждет ответа, захлестывая потоком бодряческих слов. – Знаешь, я тоже хотел вступить в вермахт. Но, к сожалению, незаменим. На фронт не пускают: бронь. Хозяйству тоже нужны люди. Приходится поневоле мириться. Просто завидую вам, тем, кто на передовой. Вот это жизнь, да? Есть что вспомнить. Уж мы-то с тобой нашли бы общий язык в наступлении! Ты тоже так думаешь, старина?»

Я этого совсем не думаю. Я даже не слушаю. «Отойди, не мешай моему счастью! – хочется мне крикнуть ему. – Не хочу иметь с тобой ничего общего. Оставайся каким ты есть. Такой мне там не нужен. Продолжай заучивать газетные фразы о геройстве, а меня оставь в покое! " Я слышу, как моя жена говорит: „К сожалению, мы очень спешим, приглашены в гости“ – или что-то в этом роде. И мы идем дальше.

После нескольких дней, проведенных в Бреслау, мы едем в Кобленц, где отдыхаем уже в своей собственной квартире. Не хотим ничего слышать, ничего видеть. Но от действительности никуда не уйдешь. То тебя начинают расспрашивать о делах на фронте, то получаешь письма, то видишь в газетах траурные извещения. У всех ощущение усталости, все жаждут покоя. Зима уже стучится в дверь, а поставленные цели все еще не достигнуты. В самом узком кругу люди высказывают свои страхи и опасения.

При посещении моей тыловой части – 44-го запасного саперного батальона – мне бросается в глаза, что на казарменном плацу и особенно в казино болтается несоразмерно много офицеров. Спрашиваю искалеченного на фронте обер-лейтенанта Виргеса из моего батальона, как же сейчас такое возможно. Он отвечает:

– У нас тут в батальоне 50-60 офицеров. А обучением солдат занимается человек двадцать, не больше. Остальные, как правило, в отпуске. Как только готовится отправка пополнения на Восточный фронт, они сразу вспоминают о всех своих болячках, жалуются на невыносимые боли и ухитряются добиться, что им еще на несколько недель записывают: «Годен только к несению гарнизонной службы». А вечером по этому поводу кутеж.

Двадцатидвухлетний обер-лейтенант в ответ на мои слова, что я хочу взять его с собой на фронт, говорит:

– А чего я там не видел? Грудь у меня и так вся в орденах, а это для меня главное. Довоевать немножко как-нибудь и без меня сумеете. Кроме того, как воспитатель фенрихов{9} я сейчас человек незаменимый, не отпустят, даже если сам захочу.

Потом он рассказывает мне о жизни в гарнизонном городе. Вызванная войной нехватка мужчин для некоторых означает, как он выражается, «выгодную ситуацию в смысле спроса и предложения», а для таких, как он, это магнит, притягивающий их к тылу.

Так вот каковы они, офицеры, готовящие для нас пополнение! И это пример для новобранцев, которым они что-то болтают о «величии задач»! Но кто поверит этой пустой болтовне, кого она может убедить, когда между словами и делами такой разрыв? С каким же чувством должен отправляться на фронт солдат, зная, что его воспитатели-офицеры всеми правдами и неправдами стараются зацепиться в тылу или же добиться перевода во Францию, где тоже располагаются запасные части!

Роммингер рассказал мне, с какой целью дислоцируются запасные батальоны в оккупированных странах. Они нужны там в качестве военной силы уполномоченным правительства, чтобы поставить промышленность и сельское хозяйство захваченных стран на службу «великой войне», чтобы гнать в обезлюдевшие германские гау{10} дешевую рабочую силу и сажать за решетку всех, кто думает и действует иначе.

На нашей улице, в доме напротив, тоже живет один из тех, кто думает и действует иначе. Года два тому назад этот владелец строительной конторы сказал своему клиенту: «Со мной можете здороваться без «хайль Гитлер! " и вытянутой руки, здесь мы просто говорим друг другу: «Добрый день! " Его быстро забрали и отправили в концентрационный лагерь, там ему предоставилась возможность поразмыслить годик насчет своей излишней откровенности. Теперь он снова дома, но люди сторонятся его. Никто не хочет компрометировать себя общением с ним. Я зашел к нему. Для него это было полнейшей неожиданностью: ведь он считает всех офицеров нацистами.

Впервые я узнал подробно, что такое концлагерь. На воротах вылитая из чугуна надпись: «КАЖДОМУ – СВОЕ»{11}. Это «СВОЕ» означает здесь нечеловеческий труд, побои и жидкую похлебку. То, что он рассказал мне об эсэсовцах, никак не согласуется с тем, что изо дня в день пишет об этих «отборных войсках» пресса. Но кто знает, не преувеличивает ли он? Однако, с другой стороны, какой ему смысл пытаться ввести меня в заблуждение? Так или иначе следовало бы узнать об этом побольше.