Лосев Федорович - Миронов

В числе отобранных у меня при аресте бумаг и документов имеется ряд заявлений на то, как население Усть-Медведицкого округа, гонимое голодом, вынуждалось ехать в соседний Верхне-Донской округ, где еще в отдаленных станицах и хуторах имелись запасы хлеба, чтобы на последнюю рубашку выменять кусок хлеба для пухнущих детей, и как оно там безбожно обиралось.

Приемы агентов власти на местах были просты. Если им нужны были вещи, то, не допуская обмена, они отбирали их; если нужен был хлеб, то они, дав возможность совершиться обмену, выпускали назначенную жертву в путь, а потом, нагнав, отбирали хлеб.

Страдания и слезы голодных, обираемых людей заставили меня поднять этот вопрос на окружной партийной конференции в Михайловке 12 февраля 1921 года и всесторонне его осветить, дабы принять какие-нибудь меры и против надвигающегося голода, и против чинимого над голодными людьми произвола, а также и в целях приобретения на весну посевного материала, чтобы не повторить осеннего опыта, когда из-за отсутствия семян поля остались необсемененными.

Предложение мое вызвало горячие споры близоруких политиканов, не замедливших бросить мне обвинение в тенденции к свободной торговле, то есть чуть ли не контрреволюции, что заставило меня сделать протест против пристрастного освещения моей мысли. Я думаю, что это было зафиксировано протоколом для очередного доноса на крамольные мои мысли.

Отстал ли я тут или забежал вперед, но жизнь нам показала, что и центральная власть 23 марта 1921 года своим декретом о свободном обмене, продаже и покупке стала на ту же точку зрения, что и я.

И вот за эту прозорливость меня собираются судить. Советская власть фронт принуждения заменила фронтом убеждения, на котором я был так силен (разгром Каледина, Краснова, Врангеля), но стоять в ряду бойцов этого жизненного фронта мне пока не суждено.

Если протестующий гнев товарища Стеклова (№ 62, «Правда») против французской буржуазии, томившей четырех коммунистов в тюрьме 10 месяцев до трибунала и потом их оправдавшей, помещен не для числа строк в его статье «Обреченный режим», а как глубокий протест возмущения души, то Вам, Михаил Иванович, будет понятна моя уверенность, моя глубокая надежда, что Советская власть не последует французской буржуазии, не будет томить меня не только 10–12 месяцев, есть в Бутырке примеры, но даже и лишнего дня и не доведет до медленной голодной смерти, – ведь я тоже коммунист...

Еще раз повторяю Ваши слова: «Советская власть говорит, что мы должны везде и всюду помогать усталым и истерзанным людям»; льщу себя надеждой и глубокой верой в святость этих слов и хочу думать, что я именно принадлежу к этим людям, усталым и истерзанным в борьбе за Советскую власть, и на мне прежде всего они и должны оправдаться.

Республика Советов и ее мозг – РКП (б) еще далеко не разрешили своей задачи: «Новые пути, новые задачи и новые опасности открываются перед Республикой Советов», – говорит тов. Красин (газ. «Правда» № 62).

И еще раз хочу верить, что, освободив меня от клеветы и тяжкого незаслуженного подозрения, вернув мне вновь доверие, как перед разгромом Врангеля, ВЦИК найдет во мне по-прежнему одного из стойких борцов за Советскую власть. Ведь это испытание для коммунистов не за горами. В своей речи товарищ Ленин говорил: «Оказалось, как оказывается постоянно во всей истории революции, что движение пошло зигзагами...» (газ. «Правда» № 57).

Острые углы этих зигзагов в 1918–1919 годах больно резали мою душу за темное, невежественное, но родное мне донское казачество, жестоко обманутое генералами и помещиками, покинутое революционными силами, заплатившее десятками тысяч жизней и полным разорением за свою политическую отсталость, а в 1920–1921 годах эти углы стали еще больнее резать за судьбы социальной революции при страшной экономической разрухе.

И теперь, когда всеми осознаны эти острые углы, когда сами вожди открыто признались в том, если бы я действительно был виноват, мое оправдание, что мы зашли дальше, «чем теоретически и политически было необходимо», когда произнесено, чтобы отстающие успели подойти, а забежавшие вперед не оторвались от широких масс; когда сказано, что «мы должны помогать везде и всюду усталым и истерзанным людям», неужели клевета восторжествует над тем, кто искренне и честно, может быть, спотыкался и ошибался, отставая и забегая, но шел все к той же, одной для коммунистов цели – для укрепления социальной революции.

Неужели светлая страница крымской борьбы, какую вписала 2-я Конная армия в историю революции, должна омрачиться несколькими словами: «Командарм 2-й Конной Миронов погиб голодной смертью в Бутырской тюрьме, оклеветанный провокацией».

Да не будет сей позорной страницы на радость битым мною генералам Краснову и Врангелю и председателю Войскового круга Харламову.

1921 год. 30 марта. Бутырская тюрьма.

Остаюсь с глубокой верой в правду – бывший командарм 2-й Конной армии, коммунист Ф. К. Миронов».

Наивный человек – Миронов... Он пытался им растолковать, что не виновен ни в одном из предъявленных обвинений. Что он чист перед людьми, Родиной и своей совестью. Но враги и без него это хорошо знали.

Им ведь нужна была кровь именно ничем не опороченного и не виновного. В этом страшная суть вампиров на теле России. Честность и правдивость всегда виднее на фоне зла – это и толкало врагов на скорейшую расправу с Мироновым.

Утром в теплый весенний день 2 апреля 1921 года его вывели на прогулку в тюремный дворик. Единственного. Небосвод был залит светом, и этот опаловый свет вздымался прямо, высоко. Тихое, светлое утро чем-то обнадеживало и ободряло. Какая-то птаха взобралась на лучик солнца и что-то верещала. Неужто жаворонок?! Бывало, мальцами бегали под окнами куреней, держа в руках испеченных матерью «птенцов» и с радостными криками на вытянутых руках понукали их взлететь выше, выше в синее небо.

Филипп Козьмич не мог знать, что написанное им два дня назад письмо ни к одному из адресатов не попало и только ускорило развязку. Чьи-то неведомые уста процедили зловещий приказ.

До Миронова долетел теплый ветер, бродивший острым хмелем оттаявшей земли. Первый могучий порыв весны шумно и широко катился над суровыми полями.

Часовой на вышке вскинул винтовку. Прицелился...

Выведенный на прогулку Филипп Козьмич почувствовал, как терпко пахнет обогретая солнцем влажная зябь. Тепло. Беспредельное тепло разлилось по телу. Потомственный крестьянин, он чуял запахи просыпающейся земли. И словно увидел, как истлевает в пойме Дона последний снег, услышал скрип плуга, отряхивающего черный лоснящийся пласт от косм прошлогоднего желтого былья.

Глубоко вздохнул. Весна – это надежда.