Владимир Коваленко - Крылья Севастополя [записки авиационного штурмана]

Но с каждым днем у нас оставалось в строю все меньше машин. Командование СОРа приняло решение: чтобы сберечь технику и летный состав, одну эскадрилью МБР-2 перебазировать на Кавказ. Эту новость мне сообщил, как всегда, «по секрету», Яковлев. «Собирай манатки, — сказал он, — на рассвете вылетаем на Кавказ».

Вскоре его сообщение подтвердилось. Ночью мы еще два раза слетали «в гости» к немцам, и затем начали готовить самолет к длительному перелету в Геленджик. Первыми должны были вылетать три экипажа: Яковлева, Астахова, Кудрина. Я разложил карту для прокладки маршрута.

— Как полетим?

— А ты как предлагаешь?

— Думаю, от Херсонеса надо идти на юг, километров сто в море, а уже потом брать курс на Кавказ. Подальше от Крымского побережья — подальше от греха.

Митрич утвердительно кивнул головой, Яковлев — по некоторому размышлении — тоже.

— Слабаки! — ухмыльнулся Астахов. — Утречком можно и вдоль бережка проскочить, пока фрицы просыпаются. А так лишний час в воздухе болтаться будем.

— Нечего зря на рожон лезть, — спокойно ответил «батя». — Береженого бог бережет.

Так я и проложил маршрут: от Херсонеса — прямо на юг 100 километров, потом курс 90 градусов до траверза Феодосии, и уже из этой точки — прямая на Геленджик. Штурман эскадрильи Киселев, одобрительно хмыкнув, утвердил маршрут.

Когда настал час расставания с товарищами, на душу легла грусть. Хотя обстановка была очень тяжелой, мы гордились тем, что мы — в Севастополе, хоть чем-то помогаем его защитникам-героям. В общем, улетать не хотелось. Но приказ есть приказ. Прощай, Севастополь…

Нет, до свидания, родной город! В час разлуки дарю тебе 122 боевых вылета — маленькую капельку помощи твоим несгибаемым защитникам. Прости, что не успел сделать большего!

…До Геленджика добрались без всяких приключений. После посадки мы с Яковлевым пошли докладывать на КП о благополучном прибытии и о том, что следом за нами должна вылетать из Севастополя еще одна тройка МБР-2.

Но эта тройка в Геленджик так и не прилетела. Не знаю, каким маршрутом она шла, но, видимо, от крымского берега на нужное расстояние не удалилась, была перехвачена «мессерами» и сбита. По радио перехватили только одно слово: «Атакуют!..» Мы потеряли Шаронова и Сергеева, Мурашко и Симонова, Холина и Ковалева, а с ними еще шестерых товарищей — стрелков-радистов и механиков. С этим трудно было смириться.

Особенно остро переживал утрату всегда спокойный, уравновешенный Дмитрий Кудрин. Когда я зашел в кубрик, Митрич сидел на койке, схватившись за голову. Увидев меня, он вскочил, выбежал на улицу. Я — за ним. Он стоял, прислонившись к дереву, словно хотел обнять его. Я дотронулся до его плеча. Митрич приподнял голову, в глазах его стояли слезы.

— Вовка, дорогой, — сказал он дрогнувшим голосом. — У Гриши Шаронова около ста ночных вылетов, сколько раз был над целью, в огне, в прожекторах, и выходил целым. А тут летел, считай, на отдых, и… — Не договорив, он махнул рукой и отвернулся.

…Этой тройки мы так и не дождались. Обстоятельства ее гибели остались для нас тайной навсегда.

В Геленджике мы как-то сразу почувствовали себя осиротевшими. Еще раньше из Севастополя улетел на свою родную Балтику командир бригады полковник В. И. Раков. Уходил на новые скоростные самолеты и комэск Николахин, видать, ему, раньше летавшему на СБ, наши «коломбины» пришлись не по душе. Забирали на перегонку самолетов с глубинных заводов на фронт К. М. Яковлева и других «старичков» — опытных, много полетавших летчиков.

А мы оставались под крылышками другого «бати» — командира эскадрильи майора М. В. Виноградова, который осуществлял руководство всеми остатками нашего 116-го авиаполка, возвращавшимися из Севастополя.

Мы жили как бы в двух измерениях: днем — курортная благодать вокруг, чистое ясное небо, а ночью — длительный полет на Севастополь, на опаленную войной землю, где в огне корежился и плавился металл, где огненное зарево сражения не затухало ни на минуту — ни днем, ни ночью, а люди стояли насмерть. Нам очень хотелось хоть капельку, хоть чуть-чуть помочь им, но теперь Севастополь был далеко, и мы успевали (и то с трудом) сделать всего-навсего один вылет. В общей сложности из Геленджика летало самолетов десять, которые везли с собой всего по четыре «сотки» — стокилограммовых бомбы. Мы понимали: наши сорок бомб — помощь мизерная, что они могли значить против тех тысяч бомб и снарядов, которые теперь ежедневно обрушивал враг на город, на аэродромы, на позиции наших войск. Только накануне третьего штурма в течение пяти дней (2–7 июня) немецкая авиация совершила 9 тысяч самолето-вылетов, сбросила 50 тысяч авиабомб, а артиллерия выпустила 126 тысяч снарядов крупного калибра.

Этому натиску огня и металла мы не могли противопоставить и десятой части вооружения. На Херсонесском аэродроме оставалось всего около 50 истребителей, значительная часть которых ежедневно выводилась из строя снарядами и бомбами врага. И все же наши «ястребки» сражались: вылетали парами и небольшими группами, смело вступали в бой с десятками бомбардировщиков и истребителей. За эти пять дней накануне третьего штурма они сбили 32 самолета врага, да еще 30 уничтожили зенитчики.

В один из этих дней, 5 июня, произошел эпизод, который через много лет описал в своих мемуарах «Утерянные победы» бывший командующий 11-й немецкой армией Эрих фон Манштейн: «Я с целью ознакомления с местностью совершил поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торпедном катере… На обратном пути у самой Ялты произошло несчастье. Вдруг вокруг нас засвистели, затрещали, защелкали пули и снаряды: на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили их, а шум мощных моторов торпедного катера заглушил шум их моторов. За несколько секунд из 16 человек, находившихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся, это было крайне опасно, могли взорваться торпеды, расположенные по бортам… Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер, ранено три матроса. Погиб также и начальник Ялтинского порта, сопровождавший нас, капитан I ранга фон Бредов… У моих ног лежал мой самый верный товарищ боевой, мой водитель Фриц Нагель…».

Этими смельчаками были летчики-истребители Михаил Авдеев и Степан Данилко. Михаил Авдеев позже сокрушался: «Если бы я знал, что на катере Манштейн, ему не пришлось бы писать мемуары».

У нас, летчиков гидроавиации, выполняющих скромную, малозаметную работу, таких ярких боевых страниц не было. Мы завидовали истребителям белой завистью и считали справедливым, что им — слава и почет. Что поделаешь — каждому свое.