Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

Мы гуляли возле заросших высокой травой рельсов у товарного вагона, который так и простоял, не двигаясь, все время, пока мы жили у дяди Коли. Тут впервые услышал я слова: «Сорок человек, восемь лошадей». Они были написаны на стенке вагона, и мама прочла их вслух. Гуляли мы еще на какой- то поляне, заросшей одуванчиками. Потом мы все время гуляли в городском саду — начались репетиции. Местные любители ставили спектакль, в котором и мама, и, кажется, Анюта принимали участие. Коля, вероятно, не играл. Помнится, мама удивлялась, что такой талантливый человек (он был еще и хороший скульптор) вдруг совсем — не может играть на сцене! Не в семью пошел. При моем тогдашнем знании языка женскую грудь я называл «сердце». Однажды я поссорился с мамой, закапризничал и ушел в темную проходную комнату, и лег на пол. Анюта пришла меня уговаривать. Когда она, став на колени, наклонилась надо мной, я ударил ее кулаком в грудь. Вышла целая история. Анюта сделала вид, что упала, мне сильно влетело, а вечером мама спросила меня, зачем я это сделал. И я ответил, что, когда Анюта наклонилась надо мной и я увидел ее распущенное сердце, мне захотелось ударить ее кулаком в сердце. После этого «распущенным сердцем» у взрослых некоторое время называлась пышная грудь.

18 августа. Из Беяева поехали мы в Екатеринодар, и это посещение слилось У меня с предыдущим. Где мы жили на этот раз? Может быть, у бабушки и дедушки? Помню молоденькую, еще гимназистку, тетю Феню [5] y Л. Б. Шварца было три брата — Исаак, Самсон и Александр, и три сестры — Розалия (по мужу Браиловская), Мария (Маня, по мужу Мелиор) и Феня. . У нее в гостях сидит юноша с длинными волосами. "Ты видел когда — нибудь Степку — растрепку?!" — спрашивает Феня и ерошит волосы своему гостю. Но вот, наконец, совершается переезд в Майкоп, на родину моей души, в тот самый город, же я вырос таким, как есть. Все, что было потом, развивало или приглушало то, что родилось в эти майкопские годы. Как бы в ознаменование столь важного для всей семьи события мы поехали в Майкоп не обычным путем. В дальнейшем мы ездили туда так: до Армавира или Усть — Лабы поездом, а оттуда на лошадях в так называемом фургоне — до места. На этот раз мы поехали в карете! Прямо до самого Майкопа. Когда — то я помнил и название самой большой станции на нашем пути. Кажется, Царский Дар. Была ранняя весна. Но стадо уже, очевидно, выгоняли на пастбище. Окно в карете открывалось, как вагонное: опускалось. Опустив окно, мы глядели на какую — то станицу, в которой нам предстояло ночевать. Стадо тянется вдоль дороги к станице. Отец, передразнивая коров, мычит. Делает он это хорошо. Коровы поворачиваются к нему. Отвечают. И мама, к нашей радости, перестает понимать, кто мычит. Только что папа протянул: «М — м — у», как мама сказала: «Слышите, как ясно корова произнесла букву «м»? Помню и ночлег, вероятно, не на постоялом дворе. Стол, покрытый вязаной скатертью. Диваны в чехлах. Альбом с фотографиями. А главное, первый в моей жизни переплетенный за год журнал, который привел меня в восторг, — «Родина», издание Каспари. На последней странице каждого из пятидесяти двух номеров журнала — смешные картинки. Я с трудом отрываюсь от толстой книги, чтобы поужинать, и долго отказываюсь идти спать. И вот; проехав в карете около ста верст; мы попали наконец в мой родной, счастливый и несчастный, город. Остановились в гостинице Завершинского против базарной площади.

10 августа. Из гостиницы Завершинского мы вышли погуятъ и пошли по столь знакомой мне потом и столь часто появляющейся во снах. В конце улицы, как бы замыкая ее, далеко далеко стояли синие незнакомые неровные стены. «Что это?» — «Горы», — ответил мне папа. Так впервые увидел я невысокие холмы, отроги Урушенского хребта Черных гор. Мы шли по улице; невысокие выбеленные дома, как в Екатеринодаре, но поменьше. Панели вымощены плоскими широкими камнями. Все знакомо, кроме гор и мальчишек, продающих цветы. «Что это за цветы?» Мама купила мне букетик. «Это подснежники. Они не пахнут». Я не поверил и впервые услышал особый, сыроватый, земляной запах, который впоследствии так ясно говорил, что пришла весна. Так, не спеша, добрели мы до городского сада. Мама похвалила сад, и я с почтением оглядел высокие акации, широкие аллеи, усыпанные желтым песком, парапет, замыкающий песчаную площадку. И крутой обрыв за парапетом. Весь сад ограничен был обрывом, который упирался в лесок — узкий, но густой. За этим леском блестела река Белая. За Белой — еще лесок, горы. Скоро в мою жизнь прочно вошло выражение: идти за Белую. Это уже считалось настоящей прогулкой. Далекой. Хотя от центра города не спеша можно было попасть за Белую в двадцать минут. В эту первую прогулку мы дошли только до парапета вокруг песчаной площадки. Влево от площадки, боком к ней, а раструбом к главной аллее, стояла белая музыкальная раковина. Посреди же площадки белел четьфехугольный пьедестал. Здесь должны были поставить солнечные часы, да так и не поставили.

21 августа.Не помню, долго ли мы прожили в гостинице. Я любил гулять по длинному, устланному половиками коридору. Появились у нас знакомые: узколицый пожилой человек с бородкой, в чиновничьей фуражке, и жена его, в темном платье, добродушная, не в пример мужу. Она со мной часто разговаривала, а он и не глядел на меня. Здесь впервые я услышал, что очень похож на отца, — это говорила новая знакомая, когда шли мы длинным коридором гостиницы. Помню, что мама сомневалась — так ли уж я похож, а новая знакомая настаивала: фигура, манеры! Оба эти слова мне очень понравились. (Когда писал я это, вдруг, как из тьмы на свет; выплыла фамилия нашей екатеринодарской знакомой Клары Марковны — Шимкина. Я и не думал о ней сейчас.) Любопытно, что в семье так и считалось очень долго, что я похож на отца, пока не определилось очень отчетливо, что я похож на мать, чему все вдруг очень удивились. Итак, мы жили в гостинице Завершинского. Очевидно, старшие искали квартиру и ждали, пока придет мебель. Не знаю, как доставлялась она при отсутствии железной дороги. В гостинице со мною случилось происшествие, о котором мама рассказывала всем знакомым, а они этому ужасались. Как я уже говорил, против гостиницы лежала базарная площадь, на которую было интересно смотреть. Возы с сеном, возы с серыми мешками: что в них — зерно, мука, подсолнухи? Волы, кони и даже верблюды, которых я увидел впервые. Как боялись их лошади! По этому поводу мама рассказала легенду об арабском коне, который был недоволен тем, как его сотворил Аллах: требовал лебединой шеи, длинных ног, седла. И Аллах создал верблюда, с длинной шеей и горбами. Лошади с тех пор дрожат, встречая верблюда. Понятно, что после этого я с еще большей жадностью глядел на верблюдов и коней, дрожащих перед ними. Гостиница была во втором этаже. Мы собирались идти гулять. Я в курточке и матросской бескозырке с лентами лежал на подоконнике, разглядывал базар. Вдруг порыв ветра сорвал с меня бескозырку. Я, перегнувшись, поймал ее на лету и тут же почувствовал, что мама крепко схватила меня за ногу. Я сам не успел этого ощутить, но мама увидела, что я уже летел в окно, вслед за своей шапкой сленгами. Наши новые знакомые успели переехать из гостиницы, и, отправляясь гулять, мы с мамой заходили за ними, точнее, за нею. Они поселились позади колбасной Карловича. Идти к ним надо было через садик, сажени в четыре глубиной, по дорожке, обсаженной цветами. Весна шла вперед, садовые цветы распустились. «Как они называются?» — «Петушки», — ответили мне. Гулять мы ходили в городской сад, который с каждым разом становился все более и более знакомым. Мы входили в белые кирпичные ворота. Прямо от ворот шла широкая аллея, упиравшаяся в вышеописанную площадку с парапетом. Не доходя до этой площадки, влево начиналась главная аллея, которую отделяла от обрыва аллея поуже. Посреди сада стояло большое круглое деревянное здание, которое называлось ротонда. Перед ротондой бил фонтан. Сразу же за воротами сада по правую руку сиял белый магазинчик. Верхняя половина стен магазинчика была отстегнута и лежала позад и него на траве. На вертикальной стойке блистали серебром конфеты. В магазинчик не заходили — все покупали снаружи. В другой стене магазинчика было прорезано окошечко, через которое продавались напитки: лимонад и содовая. Пройдя через сад, обогнув ротонду, мы попадали в оранжерею, отделенную от остального сада забором. Кроме собственно оранжереи, в этой части сада помещались бассейн, где плавала живая рыба, высокая беседка, в которую надо было подниматься по лестнице, и большие клумбы с цветами. Здесь же, кажется, жил и садовник, молоденький румяный немец по имени Карл Иванович (а может быть, и Федорович?). Вскоре после нашего приезда он исчез. Уехал жениться в Ригу. И появился с миловидной женой, впрочем, возможно, это произошло позже. Во время одной из прогулок с нашей новой знакомой произошел разговор, который произвел на маму сильное впечатление. Знакомая сказала: «Тридцать лет прожили мы с мужем — и ни разу, ни в чем, ни в одном пустяке не ссорились!» А у мамы как раз начинали портиться отношения с папой.