Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

14 января.Он был так увлечен своей ролью, что не заметил необычной тишины в классе. И когда Василий Соломонович сказал коротко и строго: «Оськин!», Левка от ужаса поскользнулся и упал. О нем я еще расскажу, если хватит у меня решимости вспоминать бесплодные и бездарные студенческие мои годы. Он оказался в дальнейшем необыкновенно талантливым юношей, впрочем, довольно об этом. Рядом с ним стоит, приложив руку к козырьку, защищаясь от солнца, Колька Дмитриев. Прозвище его было «Маргаритка». Так прозвали его за большую, выпуклую, черную родинку над бровью, совсем не похожую на этот цветок. Колька этого прозвища не выносил, о чем я узнал очень болезненно. Я только что поступил в приготовительный класс, а Дмитриев был, вероятно, во втором. У него был всеща отличный розовый цвет лица. Услышав прозвище «Маргаритка», я решил, что оно вызвано этим самым цветом и в вестибюле закричал Дмитриеву весело: «Маргаритка, Маргаритка». Колька стоял на верху тех пяти — шести ступенек, что делили вестибюль пополам. Услышав ненавистное прозвище, он прыгнул со ступенек вниз и с такой силой ударил меня по лицу, что кровь хлынула носом. Был Дмитриев зол, распущен, странен. Однажды кого — то из одноклассников вызвали в учительскую среди урока. Не помню кого. Он был второгодник, приезжий, я знал его плохо. Вернулся он в класс мрачным. Было это, кажется, на уроке истории, где все мы веселились как могли. Вернулся он мрачным и стал собирать книги. «Что случилось?» — спросил Валерьян Васильевич. «Мать умерла», — ответил тот. И ушел. В классе стало очень тихо. Все мы были еще детьми, и связь с матерью у всех была еще сильна. Не только у меня. Весь класс ужаснулся. Помалкивал и Валериан Васильевич, поглядывая на него своими выпуклыми черными глазами. И нарушил паузу Колька Дмитриев. Резко нарушил.

15 января.Он крикнул нечто лихое, рассчитывающее рассмешить весь класс. И в самом деле некоторые растерянно, автоматически рассмеялись. Но на перемене многие осуждали его. И весь он был такой. О женщинах говорил с презрением, с хохотом рассказывал о своих любовницах, которых имел, несмотря на возраст, достаточно. Когда один из одноклассников наших отравился и умер, Колька Дмитриев, придя в мертвецкую, дернул мертвеца за нос и крикнул: «Вставай, Макар!» И об этом говорили мы с ужасом и непониманием. Однажды, когда уже студентами в Москве собрались мы компанией, пришел и Дмитриев. И все пошло кувырком. Мы не ссорились. Не расходились. Но Жоржик сказал угрюмо, кивнув в сторону Дмитриева, что вокруг него всегда образуется атмосфера публичного дома. Он отстал от нас тоже, кажется, в пятом классе. Нашими интересами он не жил, за гимназистками не ухаживал, но был заметен именно этим своим ухарством, и в будние дни, и на вечерах школьных. Бесстыдством, ухарством, «раздребезженностью», по бунинскому выражению. Последний в этом ряду, крайний, стоит, опершись рукою на бедро, Морозов Иван Павлович, или Морозов — дыня, так назывался он в отличие от Морозова Ивана Терентьевича, первого нашего ученика. Иван Павлович носил длинные, желтые волосы, отчего голова его, если смотреть с затылка, и в самом деле напоминала дыню. Бго единственного звали в классе по имени — отчеству слегка насмешливо, но еще и потому, что он так поставил себя. Ко всем он обращался несколько высокопарно и важно. Но, помнится, скоро мы заметили, что он человек с юмором, что в классе весьма почиталось. Он дошел с нами от пятого класса и до конца. И в дальнейшем мы заметили, что он порядочно читает. Думает. Но свою высокопарную манеру говорить он так до конца и сохранил.

16 января.Перехожу к сидящим в первом ряду. Как раз над большой головой Копанева фуражка, а под ней узкое, хуцое, длинноносое лицо ближайшего в те дни друга моего — Сашки Агаркова Я вдруг вспомнил, что это была, вероятно, единственная мажорная дружба в те годы. Сашка имел голову трезвую. Мы с ним никогда не говорили о прочитанном. Мне и в голову не приходило показать ему свои стихи. В комнате его на чистеньком, узком столе стояла лейденская банка, спиртовка, пробирка, он вечно занимался какими — то химическими опытами. И эта трезвость была у него органична. Однажды весной в ясный день мы шли мимо городской управы. Деревья против этого белого низкого просторного здания распустились и показались мне очень красивыми, о чем и сказал я Сашке. Он приостановился и сказал мне: «Вот никак не могу понять, ломаешься ты или деревья и в самом деле кажутся красивыми?» Я удивился, что этого можно не заметить. И подумав, даже обрадовался, что у меня есть какое — то преимущество. Впрочем, иногда он бывал и чуток. Однажды мы сидели на той стороне Белой, левее моста. Против нас за рекой стояло безоконное кирпичное здание какой — то водокачки. И я сказал, что домишко этот очень некрасив. В самой глубине души, там, где скрывались все мои тайны или игры, я все считал живым, и сейчас в сумерках мне показалось, что домик огорчился, а может быть, и рассердился, услышав мои слова. И я поспешил добавить: «А впрочем, ничего домишко». И Сашка, к моему удивлению, вдруг засмеялся и сказал: «Ну и суеверная же ты сволочь!» Надо пояснить, что сволочь в нашем школьном обиходе ругательством не считалась. Взглянув на эту карточку, Володя Тутурин заявил, что Сашка Агарков улыбается той своей улыбкой, которую он, Володя, терпеть не может. Будто он смеется над всем светом.

17 января.Конечно, Сашка Агарков не смеялся над всем светом. Но улыбка у него была привычно насмешливая. Разговор о красоте деревьев возле думы впервые показал мне, что люди могут не понимать друг друга до такой степени, что лучше и не пробовать договориться. А разговор о суеверии — что тебя понимают вдруг насквозь, как глухой иной раз слышит как раз то, что для него не предназначалось. На земле у ног Дмитриева сидит Женька Гурский. Я чуть заслоняю его лицо своей поднятой вверх рукой. Гурский был прирожденный комик. Он все смешил класс и выступал на вечерах со смешными рассказами. Помню, как читал он «Лошадиную фамилию», а на бис «Перепутанные басни», сделанные из разных строчек. И вот все, что я сумел о нем сказать. А знаю о нем гораздо больше, и всю жизнь с помощью этого знания узнавал похожих на него людей с большой легкостью. Но рассказать, что знаю — не могу. Близок я с ним никогда не был. Враждебен тоже не был. Но какую — то роль в жизни класса, а следовательно, и моей [он] играл. К этому времени у Соколовых появился свой участок за городом, недалеко от Курджипса. Об этом участке я еще много буду рассказывать, если удастся довести свою историю до шестого, седьмого класса. А пока расскажу вот что: однажды я, Гурский и кто еще не помню, пошли с Алешей Соколовым на участок с ночевкой. Когда мы пришли, погода испортилась. Купались мы в Курджипсе под дождем. Вечером на чердаке, точнее, на сеновале, Гурский затеял разговоры, обычные в классе — истории о бабах, солдатах, кухарках, на этот раз показавшиеся особенно непривычно унылыми и чем — то связанными с дождем, Курджипсом, серым небом. Домой я пришел в унылом настроении. (Это было, вероятно, году в [1]903.) Мама сразу напала на меня, утверждая, что, наверно, мы там болтали «глупости», отчего я так и уныл. К утру я заболел — малярия, осложнившаяся разлитием желчи. И это связано было как — то с Гурским. Что — то унылое. Что?