Александр Ливергант - Дом на кладбище

Да и Брэнуэллу не приходится жаловаться на судьбу. Верно, строптив, заносится, непоследователен, амбициозен, но одарен, знает себе цену. Сочиняет стихи и прозу, вполне профессионально рисует и пишет маслом портреты местных знаменитостей, снимает под мастерскую комнату, где нередко ночует. У него далеко идущие планы: собирается в Лондон учиться живописи; подумывает в скором времени ехать в Европу — не столько других посмотреть, сколько себя показать; намеревается вступить в масонскую ложу. До Европы так и не доедет, а вот масоном со временем станет. Настойчиво — и безуспешно — предлагает себя в качестве поэта и художника модному в те годы «Блэквудз мэгазин», журналу, которым, как уже говорилось, не первый год вместе со старшей сестрой зачитывается.

Однако радужные мечты, планы и перспективы не сбываются, детям приходского священника при всей их одаренности, одухотворенности, трудолюбии, птицу счастья поймать не удается.

Шарлотта едет в Роу-Хэд в новом качестве — но так же неохотно, через силу, как и несколько лет назад. И это при том, что к мисс Вулер относится с уважением, даже с симпатией, помнит, что если директриса и проявляет строгость, то строгость почти всегда справедливую, что она превосходно воспитана, сдержанна, никогда не переходит границ. Учиться Шарлотте нравилось, а вот учить — нет; учит она (сестер ли дома, воспитанниц ли в школе) исключительно из повышенного чувства долга. Ей всего девятнадцать, немногим больше, чем ее ученицам, но в приятельские отношения с ними она не вступает, они ее раздражают: нерадивы, непослушны, упрямы, делают все по-своему.

Главное же, не дают отвлечься; на любимую Ангрию, на злоключения коварного герцога Заморнского и безжалостного Нортангерленда ни времени, ни вдохновения не остается. Школа становится обузой, тяжким бременем, Шарлотте, как и ее героине, хочется свободы:

«Я возжаждала свободы, о свободе я вздыхала и вознесла краткую молитву о свободе», — признается Джейн Эйр.

Пробуждается вдохновение всякий раз, когда Шарлотта возвращается из школы домой на рождественские или пасхальные каникулы. Стихотворение «Мы в детстве свили паутину», написанное в декабре 1835 года, пронизано горькой ностальгией по Ховорту, по дому, по братьям и сестрам. Вторая строфа начинается словами:

Then wildly, sadly I longed for my own dear home,

For a sight of the old familiar faces 8.

Эти и другие свои стихи Шарлотта, ничтоже сумняшеся, посылает спустя год непререкаемому литературному авторитету, поэту-лауреату Роберту Саути и спустя почти три месяца получает отповедь великого человека: женщина должна знать свое место; у вас свое предназначение в жизни, если так уж хочется писать стихи — пишите в стол:

«Мечтания, в которые Вы погружены, грозят Вам потерей душевного равновесия… Литература не может быть делом жизни для женщины; не может и не должна. Чем больше женщина занимается своими обычными делами, тем меньше досуга у нее останется для сочинения стихов… Этими заботами Вы покамест еще не обременены, когда же это произойдет, слава будет прельщать Вас меньше… Пишите стихи для себя, ни с кем не вступая в состязание и не стремясь к славе…»

Шарлотта едва ли прислушалась к этим, как сегодня бы сочли, сексистским рекомендациям; она ответит Саути — правда, не скоро и не сама; сделает это за нее Джейн Эйр:

«И какая узость со стороны этих привилегированных счастливцев утверждать, будто женщинам положено ограничиваться приготовлением пудингов, штопкой чулок, игрой на фортепьяно и вышиванием кошелечков».

Работая в школе не за страх, а за совесть, Шарлотта только и думает, когда бы поскорей взяться за перо, считает дни, когда же, наконец, наступят каникулы и можно будет перевести дух, отвлечься от «ненавистного рабства», говоря ее словами. Куда больше, чем успех стихов, заботит ее судьба ангрийского цикла: в ее отсутствие Брэнуэлл наверняка развивает сюжет волшебной саги совсем не так, как представляет это себе Шарлотта.

«Урок грамматики завершился, в классе воцарилась мертвая тишина, — записывает она в октябре 1836 года, — и я от раздражения и усталости погрузилась в какую-то летаргию. Меня не покидала мысль: неужто лучшие годы жизни мне предстоит провести в этом ненавистном рабстве, подавляя гнев, вызванный ленью, апатией и нечеловеческой, поистине ослиной глупостью этих тупиц, или же принуждая себя изображать безграничное терпение, покладистость и усердие»?

«Тупицы» же рвутся общаться с наставницей, делятся с ней своими девичьими секретами.

«Знали бы эти девицы, как я их ненавижу, и они бы не искали моего общества с такой настойчивостью… Глупость, рутина, учебники, уроки — что может быть общего между всем этим вздором и сказочным, безмолвным и невидимым миром вымысла».

Шарлотте не хватает терпения и выдержки ее героини Джейн Эйр, которая смотрит на педагогическую профессию с куда большим оптимизмом, чем ее создательница:

«Меня угнетали невежество, бедность, грубость — все, что я видела и слышала вокруг себя… Я знаю, что эти чувства дурны, и я постараюсь их побороть… А через два-три месяца радость, с какой я буду наблюдать успехи моих учениц, перемену к лучшему в них, наверно, подарит меня спокойствием духа, и брезгливость, какую я ощущала сегодня, будет совсем забыта».

Эмили в Роу-Хэд тоже, как теперь принято выражаться, некомфортно. Присутствие в школе старшей сестры, ее авторитет, способности и чувство долга оборачиваются против нее. Эмили, замкнутой, погруженной в себя, мечтательной семнадцатилетней воспитаннице (самой, кстати, взрослой в школе), завидуют, стараются держаться от нее подальше: родственные связи ученика и учителя в закрытой школе не поощряются. Расписанный по минутам распорядок дня, шумные игры не для таких тонких, отрешенных поэтических натур, как Эмили, к тому же ей не хватает младшей сестры, с которой они, вслед за старшими Шарлоттой и Брэнуэллом, также творят фантастические миры в тиши и покое ховартского дома.

«Эмили не способна была существовать в неволе, без свободы она не жилец на этом свете, — напишет Шарлотта в 1850 году в предисловии к посмертному сборнику стихов и романа сестры. — Слишком велика разница между родным домом и школой, между тихим, размеренным, но ничем не ограниченным и безыскусным домашним существованием и жестким, пусть и не злокозненным, школьным режимом. Перенести эту разницу было выше ее сил. Ее природа оказалась сильней стойкости. Каждое утро, стоило ей проснуться, как перед ее внутренним взором возникали родной дом, вересковые пустоши, и от этих видений предстоящий день омрачался, становился тягостным, безрадостным. Кроме меня, никто не знал, что ее гложет; я же понимала это слишком хорошо. В этой борьбе природы с силой духа здоровье ее стало быстро разрушаться: белое, изможденное лицо, слабость свидетельствовали о быстром угасании. И я сердцем почувствовала, что, если не отправить ее домой, долго она не протянет».