Иосиф Пилюшин - Снайпер Великой Отечественной

Вскоре гитлеровцы открыли ответный огонь. Лес гудел от разрывов снарядов. Кругом все горело. Вековые деревья ломались, словно былинки. Вначале вражеские снаряды рвались позади наших передовых позиций, потом разрывы стали приближаться к нам. Лавина бушующего огня нарастала и захватывала все новые и новые рубежи нашей обороны.

Подошел Романов, посмотрел на нас:

– Ну как, товарищи, струхнули малость?

Сидоров огрызнулся:

– А у тебя что, душа железная?

– Нет, не железная… Вот она, настоящая война! – сказал Романов. Он закрыл пилоткой лицо. Пыль и дым лезли в глаза, нос, рот, мешали дышать, вызывали сухой кашель.

Артиллерийская дуэль длилась больше часа, но мне казалось, что прошла вечность. Когда все стихло, в голове продолжали стоять свист снарядов и грохот разрывов. Сколько прошло потом времени – минуты или часы, – не помню. Меня дернул за рукав Сидоров:

– Будет тебе землю нюхать. Смотри, немцы!

По полю шли к берегу вражеские танки – петляя, как зайцы перед лежкой. Но вот одна, потом другая машина, вздрогнув, замерли на месте, уронили длинные стволы на землю и задымили. Они попали на минное поле. Другие танки, усилив стрельбу, приближались к реке. Следом за ними бежали автоматчики. Ведя беспорядочную стрельбу, они горланили, как мне казалось, « ля-ля-ля!.. ».

Наша артиллерия начала бить по танкам прямой наводкой. Как только немецкая пехота подошла к нам на прицельный выстрел, открыли огонь и мы. Романов крикнул:

– Ребята, видите долговязого офицера? Стреляйте!

Сидоров выстрелил, и немец упал. Я взял на прицел шедшего рядом с офицером коренастого солдата, и моя пуля свалила его у ног командира. В ту же минуту открыли огонь наши станковые и ручные пулеметы. Немецкая пехота была отсечена от танков и брошена на землю. На берегу реки, как раз против позиции нашей роты, застыли два перевернувшихся вверх гусеницами самоходных орудия и три танка противника. Труды наших минеров не пропали даром: они хорошо помогли нам в отражении танковой атаки.

Первая попытка врага форсировать реку успеха не имела. После короткого перерыва последовала новая атака пехоты, на этот раз под прикрытием крупных сил авиации. На наши головы посыпались бомба за бомбой. Земля вновь задрожала и закачалась. Вековые сосны и ели, вырванные с корнями, взлетали в воздух как стрелы. Казалось, что находишься не на земле, а на шатком мостике среди бушующих морских волн.

Густой дым и пыль висели над полем боя. В пяти шагах нельзя было видеть, что делают товарищи. Осколки бороздили землю, и казалось, что ничто живое не устоит перед этой слепой силой металла. Только неодолимое желание увидеть смерть врага заставляло меня отрываться от земли, наспех отыскивать цель и стрелять, стрелять с жадностью, – а потом снова прижиматься к земле, укрываясь от осколков и пуль.

Пережить все это сразу в первом бою очень трудно. Но зато все пережитое становится настоящей наукой, которой ни в каком университете не овладеешь. Чувство самозащиты и желание победить подсказывают, как и где лучше укрыться от осколков и пуль, учат правильно пользоваться складками местности, помогают найти место, откуда можно с меньшей для себя опасностью наверняка убить врага.

Никому не поверю, что он в бою не боится смерти. Каким бы человек себя ни показывал смельчаком, но когда ему пуля обожжет висок, он не может не вздрогнуть, не броситься на землю. Бой – это тяжелый труд. Он требует от воина всех сил без остатка. В ратном труде ничего не делается на авось, наполовину, нет скидки на усталость или неподготовленность бойца. Вы ставите на карту не только свое умение воевать, но и душевные качества. Не заметил, промедлил – за вас расплачиваются кровью и жизнью сотни товарищей. При малейшем затишье человек буквально валится с ног и тут же засыпает, не выпуская из рук оружия…

Вторая атака, предпринятая немцами в этот день на берегах Нарвы, была также отбита. Затем наступил второй день битвы на Нарве. При первых лучах солнца все уже были на ногах. Сидоров и я стояли в узкой щели траншеи, возле укрепленного блиндажа, в котором располагался взвод Романова. Здесь же был и старший лейтенант Круглов. Вскоре к нам подошел политрук роты Васильев.

– Вчера немцы прощупывали наши рубежи, а сегодня, наверное, навалятся всей силой. Так что держитесь.

Мы закурили.

– Когда на берегу появились танки с пехотой, – услышал я голос командира роты, – вы открыли по ним огонь. Это хорошо. Но вы забыли о вражеских пулеметчиках. Они, мол, в атаку не ходят и поэтому не опасны… Нет, это неверно. Вот мы с вами в атаку не ходили, а враг побежал от наших пулеметов. И еще, – добавил Круглов, – мы не умеем укрываться. Командир взвода Веселов во время бомбежки не увел своевременно людей в укрытие. И что же? Сам погиб и товарищей подставил под огонь. Неразумное лихачество равно самому тяжкому преступлению. Умереть на фронте штука простая, а жить-то всем хочется.

Не успели мы позавтракать, немцы начали артиллерийскую подготовку: снова над нашей траншеей забушевал огонь. Как только ослабел огненный шквал, послышалась команда командира роты:

– По местам!

Блиндаж быстро опустел. Низко пригибаясь, мы с Сидоровым пробирались к своему снайперскому окопу. В укрытии мы отряхнулись от песка и засели у амбразур.

– Ты выслеживай пулеметчиков, – сказал Сидоров, – а я займусь офицерами. – И он припал глазом к окуляру прицела. Прозвучал выстрел. Владимир взглянул на меня: – Один подлец кончил жить! – И продолжал стрелять.

Мне не пришлось долго искать пулеметчиков: по полю к реке ползли немцы, и их было столько, что казалось, сама земля движется. К опушке березовой рощи пять гитлеровцев подтащили станковый пулемет. Я успел пристрелить двоих, – остальные бросили пулемет и укрылись в кустарнике.

Поле боя окуталось облаками дыма, с каждой минутой становилось все труднее высматривать врага. Возле Сидорова выросла груда стреляных гильз. Скоро моя винтовка так накалилась, что к казеннику нельзя было притронуться. Тогда я взял трофейный ручной пулемет и сполз в траншею. Недалеко от меня из двуногого «дегтярева» вел огонь красноармеец Дроздов. Казалось, что он сильными руками держит не пулемет, а легкую трость. На продолговатом грубом лице, опаленном дымом, видны были только зоркие глаза да крепкие желтоватые зубы. Дроздов стрелял не торопясь, короткими очередями. Заметив меня, он крикнул:

– Давай! Давай, снайпер! Бей их, гадов! Не пустим их на наш берег!

Когда я перезаряжал пулемет, что-то ударило меня по голове, да так сильно, что я, вцепившись обеими руками в кромку траншеи, еле устоял на ногах. В глазах замелькали золотистые круги, а уши словно крепко-накрепко заткнули пробками. Кругом стало удивительно тихо. Когда я протер глаза и осмотрелся, Дроздов лежал на дне траншеи, раскинув руки. На лице нет и тени мучительной предсмертной гримасы, густые черные волосы рассыпались по бледному лбу. Глаза чуть-чуть прищурены, будто еще прицеливаются для очередного выстрела. Дроздов умер, не снимая пальца со спусковой скобы пулемета…