Феликс Медведев - После России

— Но вы сами сказали, что демократизация — это та самая сила, которую уже не остановишь, что она идет по всему миру, что обязательно будет здесь, даже если мы должны будем перешагнуть еще через одного тирана.

— Это верно, остановить невозможно. Вообще очень Трудно остановить или поймать две вещи — поэзию и Секс, ни одному тирану до конца такого не удавалось. Но исторические процессы при усложнении технологии производства, компьютеризацией? Мы даже не знаем, что, возможно, живем в предыстории человечества. Мы ждем очень простых истин, потому что все истины себя уже исчерпали. Поэтому могут быть какие-то остановки в историческом развитии человечества. Почему не может прийти к власти какой-нибудь дядя и возникнуть историческая заминка? Только вопрос: на какой срок? Но социальные, практические изменения неизбежны, причем во всем мире. Я думаю, что в этом уже многое исчерпано. У меня есть предчувствие чего-то другого, каких-то гигантских катаклизмов. Движения вперед.

— Но это не фемизация тех самых наветов, которые вы, по-видимому, имели в виду. Человек рождается с нулем, один с одним, другой с десятью, но для того чтобы он стал единицей, нужны обстоятельства, нужна среда.

— Представьте себе две формы, допустим железный шар и коралл. Шар кажется очень организованным, коралл — анархичным, ибо нет кораллов, похожих друг на друга. Проплыла рыба, задул над океаном ветер — коралл меняется. Каждый коралл похож только сам на себя и ни на что другое, но в нем заложена мощная генетическая сетка, коралл — это очень мощное животное-растение. Так вот, как образ исчерпывающий, я сравнил бы коралл с западной цивилизацией. Да, внешне она выглядит анархичной, незащищенной, иногда кажется, что в ней царит беспорядок, хаос. Некоторые наши русские ребята в Нью-Йорке хотели бы навести в этой цивилизации порядок, но каким образом?! Надеть сапоги, взять в руки автомат. Но вот эта западная цивилизация умеет защищаться, самосохраняться, она штука биологическая, она меняется, она нестабильна в течение даже одного дня, она склонна и к плохому и к хорошему, она все время меняется. А теперь возьмем шар. И представим, что внутри этого шара люди хотят выйти на свободу, чтобы изменить этот шар. Они пилят этот шар. И выходят.

Почему я предчувствовал изменения, которые грядут? Потому что в своей советской жизни я не встречал не-диссидентов. Ни разу. Недовольными были все. Даже мои друзья-милиционеры одно время были недовольны, что у них отняли палки. И они немного были тоже диссидентами. Гонимые были недовольны, и гонители недовольны, различные национальные меньшинства недовольны, и русские недовольны, все недовольны всем…

Так что если конкретно отвечать на такие вопросы, то становишься пошляком, а не конкретно отвечать — как будто уклоняешься от ответа.

— Что такое для вас свердловский период жизни и творчества? Какие связи вы поддерживаете с земляками? И еще. ваша сестра, где она сейчас?

— Я родился в Свердловске. Мой дед был одним из организаторов Петербургского промышленного училища, он был богатым человеком. Я рос в Свердловске, ушел на фронт, вернулся в Свердловск инвалидом Отечественной войны первой группы. Женился в Свердловске, моя дочка родилась в Свердловске. Мама была оргсекрета-рем Союза писателей Урала при Бажове, мой отец был директором детского отделения железнодорожной клиники. Со Свердловском меня связывает очень много, хотя, в общем, уже после войны я там не жил. К этому городу у меня очень двойственное чувство, сентиментальное чувство детских воспоминаний и большая нелюбовь, потому что этот город был суровым городом по отношению к родственникам, к маме и всем, мы были лишенцами, и много пришлось хватить лиха. Там расстреляны братья моего отца. Но были и остались в памяти прекрасные моменты. И сейчас я очень рад, что ребята из Свердловска, глубокие, умные, смелые, пишут письма моей маме, с некоторыми я здесь уже встречался. Свердловск я чувствую городом, где я родился.

— Как вы относитесь к проблеме возвращения эмигрантов на родину?

— Насколько я знаю, почти никто из творческих лю дей не собирается возвращаться, но все хотят приехать с лекциями.

— Вы довольны приездом в СССР?

— Очень сложное чувство. Я человек практический и буду доволен, если это принесет пользу. А вообще, я здесь смертельно устал. Единственное удовлетворение принесло мне свидание с друзьями, семьей, с подругами молодости.

— Вы, видимо, не успели еще познакомиться в достаточной мере с нашей жизнью, но скажите, появилась ли бы у вас необходимость уезжать обратно в США?

— Вопрос поставлен неправомочно. Мне 64 года, я прожил на Западе уже много лет. В Америке я имею много заказов, план выставок на ближайшие пять лет. Кроме того, у меня есть недвижимость, я не бедный человек, а здесь у меня нет ни работы, ни мастерской, ни квартиры. ничего. Как вообще можно сопоставлять такие вещи? Если даже бросить на весы сентиментальность, то я не думаю, что она перевесит всякие жизненные возможности там, на Западе. Да я, честно говоря, вообще не сентиментальный человек.

— А я вот слушал вас и вижу, что вы не калифорнийский профессор и не американский гражданин, а русский человек, поскольку все ваши воспоминания связаны с солдатской жизнью, о чем вы сегодня не раз говорили. Вы вспомнили даже, сколько стоила водка в то далекое время, в пору вашей юности. Как же от этого можно отказаться?

— Конечно, как и все мы, я тоже грешен и тоже пью водку. Но в первую очередь я скульптор. И все, что я оцениваю, я оцениваю с позиции: делать свое очередное распятие. Это единственная оценка моего существования и всего, что я хочу. Поэтому водка — это хорошо, друзья — это хорошо, «Катюша» — это хорошо, но мне надо работать. Может быть, мне будет хорошо, и здесь, но пока я делаю распятие у себя в студии в Нью-Йорке…

Май 1990 — февраль 1991 г.

Памяти лейтенанта Советской Армии

2-го Украинского фронта

Эрнста Неизвестного, павшего в атаке