Станислав Симонов - Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям

Две тысячи лет назад создались все условия для прихода христианства. Мир был полон рабов. Пришла спасительная религия рабов и для рабов. Сейчас другая ситуация: мир полон техники и технических знаний. Люди стали заложниками и рабами техники. Значит, стоит ждать прихода новой религии — религии отрицания этой техники.

Для повести. Все зависит от количества дерьма в продукте. Возьмите бочку меда и добавьте туда ложку дерьма. Что изменится? Та самая старая формула: ложка дегтя на бочку меда. Если одна ложка на бочку, то ничего, уверяю вас, ровно ничего не изменится. И если добавить две ложки — тоже ничего. Но постепенно от количества этих ложек продукт начнет меняться, плавно переходить один в другой, и уже нет меда, точнее, мед-то есть, но в дерьме. Господствующий элемент в этой субстанции — уже дерьмо. Вообще, дерьмо — это хитрая штука. Из него ничего построить нельзя, но его с успехом используют в качестве удобрения и еще для получения энергии, что тоже вид удобрения. То же самое происходит с человеческим видом. Его разбавили до такого состояния, что он стал стремительно вырождаться. Раньше, как с той самой ложкой, это было незаметно. Сейчас же изменения происходят буквально у нас на глазах. Конечно, отвлеченно говоря, жалко отдельных калек и уродов, но что жальче — отдельного урода или весь вид в целом? С существованием уродов можно мириться, пока весь вид в целом крепок, но когда болезнь принимает массовый характер, требуются радикальные меры лечения вида в целом. И делать это нужно именно сейчас. Завтра просто некого будет лечить.

Понятие морали существует только внутри человечества. Исчезнет человечество — исчезнет и мораль. Значит, чтобы сохранить мораль, нужно сохранить человечество как биологический вид. Если сейчас эта мораль ведет к гибели всего вида, значит, нужно срочно менять мораль. Ничего не поделаешь, но это единственно правильный способ выживания.

— Но это же чистая евгеника!

— Да. Но нужно понимать, что евгеника вредна и аморальна, пока общество здорово, и весьма полезна, когда общество заболело и болезнь приобретает смертельные формы.

— Но это же приведет к войне.

— Да. И эта война уже идет, война за жизнь. Никто не хочет умирать — ни урод, ни вырожденец, ни мутант, ни человек. Значит, если война уже идет, нужно выбирать сторону, на которой именно ты, конкретный индивид, будешь сражаться, на стороне людей или уродов. Причем ситуация такая: уродов больше, они хитрее и подвижнее. Но они, по сути, паразиты, разлагающие вид. Почему борьба с крысами, клопами или вшами ни у кого не вызывает вопросов, связанных с моралью? Морально ли, жестоко ли, справедливо ли их уничтожать? Все, безусловно, понимают, что это правильно и справедливо. Понятие жестокости в этом случае неуместно. В нашем случае уместно все, что ведет к сохранению человечества как биологического вида. А значит, и мораль должна быть соответствующая.

— Так, что же делать? Это же фашизм.

— Фашизм появился в период здорового состояния общества. Одни физически здоровые прилагали уничтожать или загонять в резервации других физически здоровых людей. Сейчас ситуация другая. Уже необходимо создавать резервации для здоровых людей, поскольку больных, уродов, мутантов и вырожденцев становится больше нормальных. Лечение генетических отклонений привело к вспышке других многочисленных странных и вообще не поддающихся определению заболеваний. Вылечивая единицы, угробили весь вид. Я о том, что известно; что происходит в Америке, в Африке, неизвестно. Если в Сибири поменялся климат, то и там он должен был поменяться. Но силовики прячут сведения, скрывают информацию.

— Но есть же авиация, самолеты для дальних перелетов.

— Есть. Нет топлива. И что делать с обслугой на аэродромах Америки? Как посадить такой самолет?

— Не может быть, чтобы не сохранилось это все.

— Может, и сохранилось. Но кто этим будет заниматься, кто и зачем, если сейчас всех все устраивает?

10 октября. Все! Нет свободы, нет другого мира и другого образа существования. Не-ту! Есть перегруженная подводная лодка, привокзальная коммунальная квартира, ключ от дверей которой потерян. Осколки, ошметки цивилизации и круглосуточно бубнящий телевизор. И мои воспоминания о другой жизни. Сны уже снятся исключительно тюремные. По телефону звонить не хочется, противно от самого себя и, главное, говорить с волей не о чем.

А был ли вообще другой мир? Может быть, его не было?

Судьба моя зависит от решения судьи, напоминающего мышеватого Путина, и вдумчиво ковыряющего в носу очкарика со странными полупедерастическими манерами — прокурора. То ли комплекс у него такой, что зажат так, что лучше не разжимать, либо он реальный латентный (хотя, может, и не латентный) гомик. А еще от мясисто-красномордого с пугливо-осторожными свинячьими глазками адвоката потерпевшего. С фамилией Жебоебов, или Жабоебов, или Жабоедов — одним словом, черт поймешь. Кто эти люди? Почему им суждено решать мою судьбу? Как случилось так, что именно они судьи и вершители? Тьфу, мерзость какая.

Пропеллер вентилятора, привязанный бинтами к проржавевшей «решке», тихо жужжа, перемешивал спертый горячий воздух камеры.

В тюрьме собирается целая галерея самых разнообразных персонажей. Однако среди них редко встречаются лица, не отмеченные печатью деградации. Почему? Вероятно, еще и потому, что у подобных типов имеется врожденная склонность к нарушению закона. Хотя такая склонность присутствует у многих, но эти, нарушая закон, скрыть следы своей деятельности не в состоянии.

Создается полное ощущение, что тюрьма является своеобразным общественным фильтром, абсорбирующим человеческие элементы по принципу склонности к нарушению закона, которые могут стать своеобразными общественными «козлами отпущения», цифрами в милицейских отчетах.