Сильвана Патерностро - Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса

ГЛОРИЯ ТРИАНА. На следующий день ведущая газета Швеции вышла с шапкой на все четыре колонки: «ДРУЗЬЯ ГАРСИА МАРКЕСА ПОКАЗАЛИ НАМ, КАК СЛЕДУЕТ ОТМЕЧАТЬ ПРИСУЖДЕНИЕ НОБЕЛЯ».

НЕРЕО ЛОПЕС. Рафа [Эскалона] с нами был. Габито не мог с церемонии улизнуть. Заложником момента оказался. Он присутствовал на всех представлениях, которые наши танцоры давали, но все это его программой предусматривалось. А мы свою пирушку небольшую между собой устроили, и он ненадолго к нам заглянул. Не получилось у нас от души с ним попраздновать. Я, например, когда кумбию плясали, ненароком в него врезался. «В чем дело? А, здорово, как ты?» — и берет меня за подбородок. «Что за эспаньолка? С каких это пор у тебя эспаньолка?» И потом я его больше не видел.

ГЛОРИЯ ТРИАНА. На следующий день вся мировая пресса в восторге заходилась, кроме колумбийской. А тот д’Артаньян, который так сильно нас критиковал, поступил очень благородно. Редакционную статью поместил, признал, что мы завоевали успех, причем большой успех, и отметил, что своей радостью мы до глубины тронули заледенелых жителей Швеции.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Они по-настоящему им гордились. Говорите, что хотите, пусть даже Габито не приходится вам родственником, как в моем случае, все равно он в вашей семье корешки пустил, стал вашей родней, и всякий знает, что Габито — крутой парень. Воображение у него… куда там другим равняться. Я и сам вдруг уверовал в то, что тот старик говорит: у него два мозга… И когда ему Нобелевскую премию присудили, я статью написал, информацию всю выдал, какая у меня имелась. В «Эль Эспектадор» послал. И ее 10 октября 1982 года напечатали там, а на следующий день — в «Эль Эральдо». Кто-то по факсу ее Габито переслал. И он мне сказал: «Пришли еще что-нибудь». Я о городах разных рассказывать люблю. Там, где я работал тогда, дамочка одна была, секретарша. Она знала, что я родственником Гарсиа Маркесу прихожусь, и заметила: «Вы это все от Габито переняли, потому что те рассказы — они его, Габито, рассказы».

ГЛОРИЯ ТРИАНА. В том году Нобелевская премия уже в тридцать первый раз присуждалась, и с тех пор ничего подобного тому празднованию не случалось, я по сей день все это отслеживаю. И африканцы премию по литературе получали, и писатели с карибского побережья, чилийский писатель один, и ни единого раза такого же яркого праздника, как мы устроили, не было.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Когда его наградили Нобелевской премией, мы находились в Испании. Нас пригласил наш посол, тоже романист. Колумбийский посол позвал нас, чтобы поздравить его в нашем лице. Габо, тот еще зубоскал и насмешник, над всем этим посмеялся. Я потом приехал, весь такой счастливый, и мы с ним обнялись крепко-крепко.

[117]

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Не знаю, как с этим в Колумбии, а у нас в Мексике такие страсти царят вокруг него, с ума сойти. Женщины на улице кидаются ему на шею, и каждая желает его поцеловать. Можно подумать, он Роберт Редфорд.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Как это называется, ну, когда папа римский что ни говорит, все истина? Extreme unction . Нет, то елеосвящение. Как же оно, а? Ex cathedra . Да, когда папа с кафедры вещает. Если он просто так говорит, он может быть неправым, но если ex cathedra — все, тут он непогрешим. Теперь у нас тоже так: Габито сказал, значит, все — это истина неоспоримая. С той книги все началось, а она — вот спросите меня, и я вам скажу — никудышная книга, да еще и Нобель масла в огонь подлил. Сказать, что ли, что я по правде думаю? Не понимаю я того романа, потому как он хреновый. Хреновый туземный роман. Возьмем, к примеру, «Ромео и Джульетту» — это про любовь, а «Сто лет одиночества» — они-то про… Лично я не понимаю, как, черт побери, они перевели эту вещь на русский язык, чтоб рассказать русским о желтых бабочках, которые туда-сюда снуют. Как ты это на русский-то переведешь? Так теперь Габито что ни скажет — все истина. В общем, после Нобелевки все меняться начало. Жизнь как надвое разломилась — на Габо до Нобеля и Габо после Нобеля.

КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Нобелевская премия совсем его не изменила.

УИЛЬЯМ СТАЙРОН. Я так это выразил бы, скорее, в логике от противного. Я сказал бы: благодаря своему таланту он завоевал невиданный авторитет, любовь и могущество, и это придает ему несравненную притягательность в глазах латиноамериканцев, тогда как в Соединенных Штатах такое было бы просто невозможно.

В Латинской Америке великий писатель — такой, как Габо, например, — окружен всеобщим почитанием, а у нас ничего подобного не бывает. Мы живем в стране, где мало уважают своих писателей. Большинство из них маргинализированы. Даже лучшие. До такой степени, что и вообразить невозможно. Думаю, в англосаксонском мире Габо как писателя не существовало бы. У нас просто нет такой традиции. Не скажу, что писатели в нашей стране не удостаиваются почета. Удостаиваются. Но не настолько, чтобы их не просто почитали, а преклонялись перед ними.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Смотрите, как получилось: я познакомился с Гарсиа Маркесом на Кубе. Точнее, в Гаване. «Каса де лас Америкас» [118]пригласила меня на свою конференцию, а Габо был одним из ее организаторов. За суверенитет и политику Латинской Америки. Это в 1981 году происходило. На следующий день после приезда в Гавану спускаюсь на лифте в вестибюль отеля «Гавана Ривьера» и вижу: у стойки стоит Габо и о чем-то с портье разговаривает. Сам в комбинезоне — такие рабочие на автозаправках носят, на ногах — сандалии, под мышкой — газета. И портье что-то втолковывает. Вижу я его и говорю: «Привет, Габо, как жизнь?» Тогда я в первый раз его живьем увидел, но едва увидев, моментально узнал. «Меня зовут Эдуардо Марселес, — говорю, а фамилию свою нарочно со значением произнес: — Даконте». А он мне: «Вот те раз! Чей же ты сын?» — «Сын Империа», — отвечаю. «Черт, ну ты подумай! Еще один аракатакеро в Гаване нашелся. Ну и дела, охренеть… Это ж надо, чтобы тут, в Гаване — и земляк из Аракатаки. Нет, ну кто бы мог подумать, а? Рехнуться можно. Пойдем-ка присядем вон там, чую, у нас найдется о чем поболтать, черт меня подери!» И представляете, начинает всякое-разное мне рассказывать, занятное. Одну историю запомнил, он ее среди первых мне поведал. «Только представь, caramba, Антонио Даконте, деда твоего, я очень хорошо помню! Когда я „Сто лет одиночества“ писал, у меня там итальянец один появляется, так это твой дед и есть. Его Антонио Даконте поначалу в романе звали — да, такое у него имя было, на итальянский манер. Писал я о нем, а перед глазами все время твой дед стоял. Правда, пока писал, персонаж этот каким-то женоподобным получаться стал». И объясняет: тот совсем уж в хлюпика превращаться начал, потому что там обстоятельства по сюжету так складывались, так надо было. «И пришлось мне тогда по всей рукописи пройтись и везде имя Антонио Даконте замарать, а другое вписать — Пьетро Креспи, тот настройщиком пианино был, моя матушка его по Барранкилье знала. Она мне и рассказывала, что был там настройщик такой, проездом появлялся, красивый мужчина, изысканный, прямо не знаю, какой весь раскрасавец». Ага, значит, два образа ему в голову запали: с одной стороны — мой дед, с другой — итальянец настройщик, в Барранкилью наезжавший. А он дальше рассказывает: «Думал я над этим, думал, и говорю себе: ну точно, начнет дядя твой Галилео Даконте роман читать, так его сердечный приступ хватит, потому что, ну ты понимаешь, твой дядя (и все Даконте) узнают, что персонаж этот такой размазня и хлюпик…» Дальше мы с ним об Аракатаке заговорили, о том о сем, не знаю, о людях, которых он среди тамошних знает. Ну, как двое разговаривают, когда какой-то знакомый город вспоминают. «Слушай, а семейство таких-то, что они, как? А с тем-то и тем-то что сталось, а как дядя твой поживает? А еще такое-то было, с этим как дела обстоят?» Говорили о городских событиях, о вещах всяких, которые он помнит. Потом я ему попенял: «И что же ты, как я посмотрю, имя наше семейное в своих вещах используешь». А он: «Черт! Сейчас начнешь с меня миллионы долларов требовать». А я ответил: «Да ладно тебе, не бери в голову…»