Юрий Любимов - Во фронтовой «культбригаде»

Меня срочно ввели в эту роль, когда Рубен Николаевич Симонов уже не мог играть, ему было трудно, а нужно было ехать на гастроли, по-моему, в Польшу, в Чехословакию. Рубен Николаевич ко мне благоволил и хотел, чтобы я играл. И в общем я имел успех в этой роли, публика очень хорошо принимала.

У артистов принято считать, что, подумаешь, ввод, надо свое создать, а вводиться в чужой рисунок… «не я же играл эту роль, значит, я должен по-другому все сделать». Я считаю это глупостью, ибо спектакль же не будет переделываться оттого, что приходит другой артист. Спектакль создается довольно сложно, у каждого спектакля, как и у человека, своя судьба. И свое рождение особое.

И вот на этом вводе я обидел Рубена Николаевича.

Я разгримировываюсь у себя: мы в одной артистической сидели – я был завтруппой театра, он был художественный руководитель – начальство, и вот артисты прибегают, говорят:

– Сам, сам идет к тебе. Смотрел спектакль, идет к тебе.

Я разгримировываюсь и у рукомойника моюсь мылом.

Он входит.

– Ну что я должен вам сказать? Я вас поздравляю. Очень вы хорошо это сделали. И мне понравилось. Молодец. Хорошо очень играете. Я рад, что я вам дал роль свою, – так торжественно все это объявляет. А я все моюсь – ну, вежливо, конечно, стараюсь быть в настроении данного торжественного момента передачи роли старого мастера молодому артисту. И вдруг меня, как черт за язык – это бывает со мной довольно часто, – и я говорю:

– Рубен Николаевич, ну подумаешь, чего особенного-то, исполнил ваш рисунок, да и все.

И он вдруг рассердился:

– Мальчишка, понимаете ли! Я пришел сказать вам добрые прекрасные слова, а вы не поняли. Рисунок-то какой сделан! Это надо же уметь его исполнить! Это большую похвалу я вам делаю, а вы не понимаете! И даже просто охота пропадает растить вас дальше. – И ушел.

И только потом я понял, что он действительно прав, а я дурак. Потому что нехорошо так – пришел старый артист, от души, так сказать. Ведь он должен был что-то преодолеть в себе, чтобы подняться и в своей любимой роли похвалить меня. В театре же очень всегда все ждут, что скажет Сам.

Я играл по 25 спектаклей в месяц, по 30 спектаклей в месяц. И все огромные роли. Я играл Бенедикта, Сирано, «Два веронца».

Один день Бенедикта, другой Сирано, третий день Шубина, четвертый день Кошевого Олега, пятый день Треплева в «Чайке». Иногда меня по ночам судороги сводили от перенапряжения. Тогда я еще не знал, что пить надо магнезиум, а не водку.

Но я всю жизнь играл в репертуарных театрах. А когда в Англии я ставил «Преступление и наказание», актеры шесть недель подряд играли каждый день один и тот же спектакль. И они изменились все физически. Они все похудели, какие-то воспаленные глаза у них были.

Это очень тяжелый труд. Тем более играть одну и ту же пьесу. Очень тяжело.

Но они держали уровень. У наших такой выучки, к сожалению, нет…

В «Турандот» я играл какого-то «мудреца дивана», потом мы пытали Калафа.

Калафа, по-моему, тогда играл Шахматов, уже не Завадский. А Юрий Александрович уже был в своем театре. Да-да, потому что совершенно неожиданно вдруг меня пригласили к нему, сказали, что с вами хочет познакомиться Юрий Александрович и пригласить вас в театр к себе. Он хотел, чтоб я играл Ромео у него, он ставил «Ромео и Джульетту». А я тогда был довольно-таки молодым оболтусом, и Завадский – он был рафинированный господин, убеленный сединами, его шутливо называли «седая девушка», тогда пьеса шла о дружбе с Китаем «Седая девушка», – говорит:

– Я бы хотел вас пригласить в театр.

Я говорю:

– Благодарю вас…

– Ну, я надеюсь, что вы будете успешно работать у нас.

Я говорю:

– Юрий Александрович, я, к стыду своему, не видел у вас спектаклей. Разрешите, я посмотрю и потом вам скажу.

И больше – все. На этом разговоры закончились. Бестактно. И мне говорили:

– Что ты так! Нельзя ж так разговаривать.

Я говорю:

– Но я действительно не видел, куда же я пойду?

А потом мы с ним подружились, с Юрием Александровичем. Он приходил на Таганку, и дальше у нас с ним были очень хорошие отношения. Мы с ним встречались много, а потом так сложилось, что перед смертью брата я все ходил к нему в Кунцевскую больницу, а Юрий Александрович умирал там же, в этой же Кунцевской больнице. Умирал он человеком, обеспокоенным судьбой и государства, и искусства. И мы даже с ним наивные письма сочиняли – должны же они наверху чего-нибудь понять. Видите, даже и он, умирая, ничего не понимал, и я, уже битый-перебитый, тоже думал:

– Ну все-таки, может быть, написать последний разок?

А Петр Леонидович Капица всегда говорил:

– Нет-нет, ничего писать не надо. Это бесполезно. Сталину я писал, и он отвечал. А эти даже не отвечают. Поэтому, Юрий Петрович, бесполезно писать. Вот по телефону позвоните, если уже совсем плохо. Может, помогут они…

Я познакомился с Борисом Леонидовичем Пастернаком. Привез меня к нему Рубен Николаевич Симонов. Просто взял меня с собой. В это время я репетировал «Чайку». Но в перспективе должен был репетировать Ромео в переводе Бориса Леонидовича. И это посещение на меня произвело очень сильное впечатление – его личность, как он читает стихи, как он разговаривает.

Он читал за столом свои новые стихи и читал заметки прозаические, как он едет с отцом хоронить Льва Николаевича Толстого, отец его везет, и елочки, занесенные снегом, как крестики на простыне с меткой, и так далее… И вот весь его облик, его манера вести себя и тот процесс, который все время, я вижу, происходил у него в голове, подействовали на меня очень сильно. А я все был неудовлетворен, как идет работа над «Чайкой», мне казалось, что это очень скучно, что это слишком как-то плоско, и на какой-то репетиции я попросил Захаву:

– Борис Евгеньевич, разрешите, я эту сцену – вот сейчас нам осталось всего десять минут, вроде вы собираетесь всех отпускать, – можно, я проиграю и покажу вам, мне очень хочется по-другому показать, как мне хотелось бы сыграть.

– Да все правильно, что вы беспокоитесь! Вы репетируете хорошо, верно, зачем?

А актеры народ любопытный, Цецилия Львовна Мансурова, Астангов говорят:

– Борис, ну разреши Юрию, пусть он покажет, как хочет, пусть сыграет. Мы с удовольствием с ним сыграем.

Я играл сцену с матерью, еще какую-то сцену. И они начали говорить Захаве:

– Ты знаешь, это интересно, как за ним интересно смотреть!

А он так задумался, весь покраснел – такая привычка, когда он волновался, он краснел очень сильно, – и сказал:

– Нет-нет, не надо. Вы хорошо репетируете.

И потом снова задумался и сказал:

– Он играет совершенно в другой манере, не как вы все. И поэтому нужно переделывать тогда весь спектакль. Он выглядит «белой вороной».