Виктор Топоров - Двойное дно

Писатель Михаил Чулаки зачитал подготовленную им резолюцию — все в том же людоедском духе.

Кто за? Руки подняли многие, правда, не все. Кто против? Я поднял руку и, оглядевшись по сторонам, обнаружил, что нахожусь в одиночестве. «Кто воздержался?» — то ли по инерции, то ли для проформы поинтересовался председательствующий. Не воздержался, как выяснилось, тоже никто. Тогда Аранович, обратившись к залу, заявил:

— Один человек проголосовал против. Мы не можем смириться с таким голосованием. Предлагаю вам подняться на сцену и разъяснить свою позицию.

Я поднялся на сцену и разъяснил свою позицию.

— Нельзя призывать к казням и расправам, — сказал я. — Нельзя и прощать их властям. Для любого из нас это означает гражданскую смерть, а для творцов — и смерть творческую.

Зал секунд на двадцать затих, затем из разных концов одновременно послышались крики: кто это такой? откуда он взялся?

Я представился и пояснил, что являюсь членом Союза писателей.

— Писатель Топоров!.. Что еще за писатель Топоров!.. Что он написал?.. Мы такого не знаем! — заорали кто в унисон, кто вразнобой уже несколько десятков человек.

Со многими в зале я был знаком, остальные наверняка видели меня «по ящику» (в тот год я мелькал там довольно часто) или хотя бы знали фамилию.

— Кто вы такой и откуда вы здесь? — зловещим голосом сказал Аранович.

— Я же не спрашиваю ни у кого из вас, что за фильмы вы сняли и какие роли сыграли, — возразил я. — Да это и не имеет значения. Здесь собрание актива творческих союзов, а я член Союза писателей, и довольно.

— Это так? — все тем же страшным голосом спросил Аранович у первого секретаря Союза писателей Чулаки.

Лишившись дара речи, Чулаки кивнул. Будь его воля, членом Союза писателей я оставался бы последние минуты. Сейчас он, кстати, сохраняя за собой тогдашнюю должность, является и уполномоченным по правам человека.

И тут зал окончательно сорвался на крик. Кричали разное, но в основном многократно повторялись две фразы: «Позор!» и «Пошел ты на х… Топоров!» Запомнилась и еще одна, прозвучавшая, правда, только единожды:

— Такие, как Топоров, и убивали нас в Белом доме!

Их… в Белом доме… И конечно же, такие, как я…

Я простоял на сцене минут пять, ожидая, пока ведущий утихомирит собрание. Ведущий не спешил, явно наслаждаясь эффектом коллективной площадной брани. Никуда не спешил и я. Стоять на сцене под градом оскорблений было хорошо и легко: я понимал, что совершаю гражданский поступок, впервые, а может быть, и единственный раз в жизни. Бессмысленный, не исключено, смешной, но гражданский. И судя по тому, как развивались события в первые сутки после расстрела (позднее в прессе промелькнет «обстрела») Белого дома, — поступок, в достаточной мере рискованный. Поэтому и толпа в пятьсот представителей творческих союзов не пугала меня и даже не удручала, а в основном потешала. Хотя, конечно, врагу не пожелаешь такой потехи.

Наконец режиссер-постановщик «Торпедоносцев» и «Противостояния» насытился услышанным.

— Я запрещаю вам впредь бывать в Доме кино, — обратился он ко мне.

Пожав плечами, я сошел со сцены и направился на свое место в зале. Не потому, что мне так уж хотелось досидеть до конца, — нет. Честно говоря, я все же надеялся, что найдется хоть кто-нибудь, кто меня поддержит. То есть не поддержит — в поддержке я на тот момент не нуждался, — а вслед за мной так или иначе осудит это безумие.

Не нашлось. Матерная брань сопровождала меня по дороге к своему креслу в зале, матерная брань не прекратилась и потом. Выждав еще пять минут (по часам), я встал и направился на выход. Когда я был уже у дверей, Аранович (по-видимому, подслеповатый) уставился туда, где я недавно сидел, и, радостно осклабясь, объявил:

— Видите, публика просит вас покинуть зал.

— Я и сам ухожу, — ответил я от дверей. — А слова, обращенные ко мне, предлагаю включить в резолюцию, адресованную Ельцину.

Я вышел, ожидая, что меня догонят и изобьют. Но этого не случилось. Я прошел километр от Дома кино до своей улицы Чехова, прихватив по дороге водки и пива, но никто не напал на меня даже в темной подворотне. Я просидел ночь за стаканом, ожидая, что за мной придут, но за мной не пришли. Как только непосредственная опасность для его личной власти отпала, президент (вернее, уже узурпатор) утратил малейшую кровожадность — и это сразу же распространилось сверху вниз по всем инстанциям. Всё — и применительно ко мне тоже всё — кончилось полным пшиком.

Уже наутро мне позвонили трое сидевших накануне в Доме кино и поблагодарили за «отважное выступление». Потом позвонили еще десятка полтора, узнавшие о происшедшем с чужих слов. Даже чисто количественно этого было маловато, да и люди звонили мне именно что чужие. Прошло какое-то время — и «позорная» точка зрения на белодомовскую трагедию, высказанная тогда, стала общепринятой.

А сегодня, скорее всего, люди, бывшие на том собрании, весь этот эпизод — и собственные чувства, и собственную брань — забыли. Аранович вскоре запутался в темных дачных делах с Собчаком и Алексеем Германом, а потом умер. В Дом кино меня, впрочем, стали всячески зазывать еще при нем, а уж после… «Я, лично я, перед вами извиняюсь от нашего общего имени, Аранович давно умер, о чем вообще разговор», — убеждала меня, названивая по телефону, какая-то референтка Союза кинематографистов.

Да и действительно — о чем? Израиль Меттер на знаменитом собрании единственный аплодировал выступлению Зощенко — и гордился потом этим всю жизнь. А живи я сам в сталинские времена — хватило бы у меня духу на такое выступление или нет? Вопрос не столько гипотетический, сколько академический — меня наверняка посадили бы гораздо раньше. Без всякого выступления и, не исключено, без какой бы то ни было вины. Так или иначе, 5 октября 1993 года я совершил гражданский поступок — и за это прощаю себе многое. А мои, с позволения сказать, коллеги — прощаю ли я им?

Бог простит…

Мое политпротивостояние властям предержащим началось едва ли не во младенчестве, причем «со второго захода» я чуть было не посадил мать. Ехали мы с ней в трамвае, и я ни с того ни с сего поинтересовался:

— Мама, а Ленин жив?

— Нет, сыночек, умер.

— А Сталин жив?

— Конечно!

— Мама, а когда Сталин умрет?

Мама схватила меня и выбежала из трамвая на первой же остановке. Было мне тогда года три.

А за год до этого я посрамил на импровизированном допросе родного отца.

— Кого ты больше всех на свете любишь, сынок?

— Сталина.

— Ну допустим. А после Сталина?

— Маму.

— Это правильно. А после мамы?

— Маму Таню.

— Что ж, ладно. А после мамы Тани?

— Катю. (Так звали домработницу.)

— Ну хорошо, Катю. А после Кати, — спросил мой не привыкший сдаваться без боя отец.