Виктор Топоров - Двойное дно

Мне было без пяти минут семнадцать, Жене как раз перед поездкой стукнуло шестнадцать. Мы были наглыми, самоуверенными, довольно много знающими (и познавшими) людьми. Наконец, мы были уже вполне сформировавшимися пьяницами. И в то же самое время — благополучнейшими маменькиными сынками. Интересно и характерно, что мысль о том, что можно — пусть и с одним рублем на двоих — сойти, например, в Джанкое, вернуться на побережье, начать какие-нибудь занятные приключения, похипповать (выражаясь анахронистически) или, наоборот, отбить отчаянные телеграммы матерям (у Вензеля был жив и отец, но деньги он брал всегда у матери), даже не пришла в голову ни одному из нас, иначе бы мы это непременно как минимум обсудили.

А говорили мы в дороге о том, какая сволочь Адмиральский, разбирали по косточкам наши недавние приключения и их участниц (у Вензеля всегда была склонность к пересказу физиологических деталей), обсуждали литературную жизнь и «борьбу», в которую включимся немедленно по возвращении. Из поэтов-соперников нас беспокоили только Бродский и, почему-то, малолетняя Елена Шварц. Но мы уже (мы вдвоем, в Ленинграде нас дожидался, хотя и не ждал так рано — то-то он обрадуется! — третий) осознанно и целеустремленно противостояли остальному человечеству — и даже цель у нас была, вот только оставалась невербализированной.

Последняя фраза, впрочем, на грани плагиата. Именно так — «Марине в ее борьбе с невербализированным противником» — надписал бывшей жене-актрисе свою книгу питерско-швейцарский писатель Юрий Гальперин.

Летом нынешнего, 1998-го, года мы втроем сошлись в Интерьерном театре у Беляка на дне рождения Вензеля, который по такому случаю временно прервал всегдашнее затворничество. Вензелю исполнялся пятьдесят один год. Интерьерный театр переживал не лучшие времена: выделив ему отдельной строкой в городском бюджете энную сумму в у. е., чиновники администрации не выдавали ни копейки, требуя половинного отката. Вензель, ранее неплохо зарабатывавший перепечаткой чужих научных работ, впал в полную нищету — вслед за своими клиентами из научного мира или за той частью их, которая не уселась за компьютер. У меня все было как всегда. Компания (были еще Лев Лурье и пара-тройка людей из беляковского театра) подобралась чисто мужская. Непьющий Беляк пил для себя много, пьющий Вензель — для себя мало, я — свою норму, от которой иной раз пьянею, а иной нет. Разговор зашел и о том, что же нас троих — нет, не связывает, вся прожитая жизнь нас связывает со взаимными обидами, претензиями и паузами в общении — объединяет.

В нашей троице у меня ироническая, но вместе с тем почтительная репутация «мудреца» — и ответа друзья ждали именно от меня. И я предложил его, изобразив нас троих анти-Китоврасами, то есть людьми, сознательно избегающими — во всех жизненных ситуациях — прямой, а значит, и кратчайшей дороги к цели. Не из хитроумия, а в силу некоего врожденного — и при всей нашей разности одинакового — психического изъяна. Во многом объясняемого презрением, которое вызывает у нас едва ли не любая цель, но к этому презрению не сводящегося.

Как Чапаев — на картошке, я объяснил это на одном примере из юности именинника. Страдая от женского невнимания (или, вернее, от недостаточного, не стопроцентного женского внимания, какое вызывал, скажем, тот же Беляк; Вензель же нравился выборочно и ситуативно, хотя и умел цепко удерживать однажды ухваченное, пока это не надоедало ему самому), он разработал целую стратегию грядущих побед: не хватало ему, оказывается, магнитофона, чтобы соблазнять девиц, а когда появился магнитофон, стало не хватать отдельной комнаты (раньше родители и сестра уезжали хотя бы на лето). Особенно комична была потребность в магнитофоне — когда Вензелю удавалось заволочь к себе девицу, она (а чаще всего они оба) были уже в состоянии пьяной невменяемости.

Чтобы нравиться большему числу девиц, чем это имело место фактически, Вензелю следовало не напиваться до посинения ежевечерне, работать, чтобы иметь собственные деньги, декларировать какие-то цели — хотя бы призрачные поэтические (но на поэтов был тогда спрос). Однако этот — прямой и краткий — путь казался унылым и пошлым. А магнитофон — не пошло? А пьяную девку ночевать оставить и под утро к ней пристать — не пошло?..

Этот пример, пусть и имеющий реальную подоплеку, чисто по-чапаевски аллегоричен: то же самое происходило с нами тремя на всех уровнях и на любом поприще и «по литературе», и «по жизни» — отвергая, пусть и справедливо, одну пошлость, как самоочевидную, мы, на свой замысловатый лад, впадали в другую, ничуть не лучшую.

Скажем, со мною не раз и не два происходило следующее. Я разоблачал — сильных, могущественных, отвратительных, — я требовал справедливости. Справедливости не получал, зато обрастал поддакивающими приверженцами. А приглядевшись к ним, понимал, что они ничуть не лучше тех, против кого я боролся. А может быть, и хуже, потому что им хотелось стать точно такими же — но не как я, а как те, — вот только не получалось. И уже поняв это и нехотя смирившись, я в очередной раз осознавал и такое: мои, так сказать, поклонники любят меня вовсе не за то, что я отказываюсь воздавать почести сильным мира сего. Нет, они надеются добиться все тех же отвратительных почестей вместе со мной (а еще лучше — без меня, а уж совсем в идеальном случае — от меня). И тогда я с ними порывал, и рано или поздно объявлялись другие такие же, и все начиналось по новой.

По возвращении в Ленинград я обнаружил, что из литературного клуба «Дерзание» меня, естественно, исключили. Правда, это было какое-то странное исключение — неформальное или, наоборот, сугубо формальное: к Грудининой в кружок поэтов я по-прежнему ходил, но «в списках не значился» и Адмиральскому на глаза старался не попадаться. Аж до самой весны, когда выиграл городской «турнир юных поэтов» (правда, на равных все с тем же Гурвичем). Беляк уже отходил от стихов, вовсю занимаясь театром, а Вензель окопался на Малой Садовой и сидел там безвылазно.

Помимо совместных эскапад (мы могли, например, позвонить в какое-нибудь кафе, представиться методистами Союза писателей, сообщить, что в городе проходит неделя поэзии и что в их кафе должна выступить наша троица, после чего приходили, читали и в большинстве случаев получали бесплатную выпивку; никого это не удивляло, потому что город был тогда действительно одержим стихами), я сблизился со странноватой и жутковатой компанией поэтов старше меня лет на десять, крутившихся в кафе поэтов «Электрон» при заводе «Электросила». В отличие от знаменитого Кафе поэтов на Полтавской, это было захолустье, и собиралась там заводская, если не просто дворовая команда. В шестерках у этих бездарей почему-то ходил великолепный поэт Николай Рубцов — его посылали в магазин за дешевой водкой и мстительно били назавтра, если он не возвращался.