Виктор Топоров - Двойное дно

— Вот, Витя, пишут про Сахарова и про Солженицына всякие мерзости. А я не знаю: верить или нет? Объясни, потому что тебе я верю.

Я объяснил. После его ухода жена долго плакала пьяными слезами и уверяла меня в том, что я не умею распознавать провокаторов. Но это я как раз умею. Олег был отличным парнем и, возможно, действительно стал неплохим военным переводчиком — просто стартовал он с нуля и развивался медленно, как и положено русскому человеку, который зато потом едет быстро. Правда, куда он приехал, я не знаю: больше я его уже не видел.

Один из моих однокашников на четвертом курсе женился на дочери академика Жирмунского. Я радостно объявил его «преодолевшим онанизм», что, в сущности, было чистой правдой. На свой лад пошутил и академик, объявив зятю — германофилу и меломану — на свадьбе: «Думаю, Леня, вам будет приятно кушать под музыку Вагнера».

Первый университетский донос поступил как раз на меня с этим зятем. Наша соученица Соня Рабинович — единственная еврейка на курсе (были, правда, Топоров и точно такой же Крылов — лет десять назад он откуда-то всплыл и сейчас переводит Фолкнера) — подала в деканат жалобу, оттуда ее перебросили в комитет комсомола, а уже «комсомольцы» показали героям. Текст гласил:

«Студент 2-й немецкой группы Аствацатуров говорит, что Томас Манн писатель лучше, чем Горький. А студент той же группы Топоров говорит, что „оба говно“».

Жалоба последствий не имела. Наши «комсомольцы» были, на свой лад, неплохими ребятами. Они выписывали матпомощь на ни в чем не нуждающихся студентов и радостно пропивали халявные деньги. Еще они в обмен на необходимую положительную характеристику вроде бы принуждали к сожительству наших собирающихся за рубеж соучениц, но, с другой стороны, это можно было рассматривать как естественную проверку. Да и девицы не возражали. Когда одного из «комсомольцев», по-видимому связавшегося с разведкой еще на факультете, отправили по окончании торгпредом в турецкий (или сирийский?) город Блядун, былые однокашники сочли это перстом судьбы.

Я проучился полтора месяца, когда сняли Хрущева. В университете на это отреагировали так: к нам на филфак перебросили матмеховского преподавателя истории КПСС, а на матмех — нашего. Отнеслись мы к этому (я имею в виду смену власти) положительно. Впрочем, в филфаковском ЛИТО, в которое я, естественно, отправился сразу же, у меня по этому поводу случился конфликт с руководителем — профессором Наумовым. Я прочитал нелепые стихи собственного изготовления про такого-то «лося, которого, сойдя с шоссе, убьет премьер-министр» — что-то вроде памятных всем черномырдинских медвежат, была в конце хрущевского царствования сходная история, о которой перешептывались. «Это что еще за премьер-министр? Никитка, что ли?» — поинтересовался Наумов. «А я и не знал, что вы на „ты“ с Никитой Сергеевичем», — возразил я. Дело происходило дня через три после снятия Хрущева.

Впрочем, шутки носили главным образом невинный характер. Скажем, на доску объявлений вешалось такое: «Нашедшего десять копеек одной монетой просьба вернуть их во 2-ю немецкую группу студенту Аствацатурову». Леня Аствацатуров, с которым мы в университетские годы то дружили, то враждовали, то вновь дружили, был вечной мишенью всяческих розыгрышей и острот. Однажды на доске официальных объявлений появились два плаката, извещавшие о двух, имеющих быть одновременно, в соседних аудиториях, событиях: профессор Выходцев делился со студенчеством военными воспоминаниями, а студент Аствацатуров рассказывал об Адорно и Хоркхаймере. Оба объявления были, понятно, фиктивными — и тут деканат провел некоторое расследование, облыжно заподозрив меня, но так и не выявив подлинного автора или, вернее, авторессу. А вот эпиграмма

это действительно мое детище.

Преподаватели у нас были сильные и знаменитые. То есть одни сильные, а другие знаменитые. Старческим маразмом и смертной скукой веяло от лекций прославленного Проппа. Студенты с соседнего востфака при малейшей возможности прогуливали лекции Льва Гумилева и говорили о них: сплошное занудство. О Пастернаке с Мандельштамом какое-то время вещал приглашенный из педвуза Ефим Эткинд — но слушал его, кроме поблядушек, только Кривулин. Это была все та же манная каша — только с фруктами; как она там называется, гурьевская, что ли?

Полными пустозвонами были профессора Мануйлов и Максимов (хотя к первому из них я испытываю признательность, о чем ниже). Академик Жирмунский у нас уже не читал, правда, читала по его записям и как бы от его имени его жена Нина Александровна — а вот она была совершенно блистательным преподавателем. Сильна была лингвистическая школа и, напротив, слаба литературоведческая во главе с тогдашним деканом Борисом Реизовым. Болезнью Альцгеймера он заболел позже (о чем существует множество анекдотов, увы, подлинных), но что-то такое чувствовалось и в мои университетские годы — причем не только в самом Реизове, но и во всем филфаковском литературоведении.

Перескажу парочку реизовских анекдотов. В конце семидесятых (когда болезнь была уже в полном разгаре) он явился в Пушкинский дом к академику Алексееву и в приемной встретил некоего Ковалева. Ковалевых было двое — один, Юрий Витальевич, преподавал на филфаке, другой, допустим, Олег Борисович, служил в Пушкинском доме. Реизов встретил в приемной у академика Алексеева Юрия Витальевича. Дальше состоялся такой диалог:

— Здравствуйте, Олег Борисович!

— Что вы, Борис Григорьевич! Я действительно Ковалев, но другой. Меня зовут Юрий Витальевич.

— Не морочьте мне голову! Я знаю Юрия Витальевича Ковалева. Он редкая сволочь. Но это не вы!

В другой раз Реизов пришел в издательство «Художественная литература» поработать над корректурой книги о Стендале. Считалось, что именно Реизов раскрыл тайну названия «Красное и черное» — едва ли это так и едва ли там была какая-то тайна, но таков был филфаковский миф: крупнейший в мире специалист по Стендалю. Корректура была испещрена редакторскими и корректорскими пометками: «спуск», «подъем», «перенос» и тому подобное. «Что это такое?» — поинтересовался ученый. «Это такие корректорские значки, не обращайте на них внимания», — объяснила многоопытная редактриса Нина Павловна Снеткова. Но тут ее позвали в коридор к телефону, а вернувшись, она обнаружила, что Борис Григорьевич стирает значки — причем делает это с поразительной сноровкой и скоростью…

В годы моего студенчества Реизов, тогда, наверное, шестидесятилетний крошечный сухонький старичок, был еще изрядным жуиром. Любовницы его назывались (потому что становились) аспирантками, другого пути в аспирантуру у наших девочек просто не было. Держал Реизов гигантского сенбернара и распускал о себе молву, будто является отменным наездником. «Так вы, наверное, на этом сенбернаре и ездите», — делано удивилась долговязая кандидатка в аспирантки, вызванная на домашнее «собеседование». В университете ее, правда, оставили (здесь же служил ее отец), но в аспирантуру так и не взяли.