Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Медведев ошибается, когда утверждает, что наше бракоразводное дело длится три года. Ученому-геронтологу на этот раз изменяет память, ибо прошло менее трех лет с тех пор, как Жорес Александрович был шшимгостемтдачепод Нарофоминском. Первыйраз-Змая 1970 г. — в тот день, когда мы с мужем переехали с зимней дачи Ростроповича на нашу собственную, летнюю. Напомню Жоресу Александровичу — в тот раз он привез нам особого сорта картофель для посадки! Второй раз -20 мая 1970 г. — на третий день после того, как его выпустили из Калужской психиатрической больницы, и мы с мужем еще потом отвозили Вас, Жорес Александрович, на своей машине на станцию Балабано-бо… В то время ничто не предвещало семейной драмы. Напротив, совсем незадолго до нее, 27 апреля того же 70-го года, в день нашего с Александром Исаевичем двадцатипятилетия супружества, мой муж произнес тост за то, чтобы мы с ним „до гроба оставались вместе“! (Одно из многих его заверений!)

Сообщая мне в сентябре 1970 г. о предстоящем рождении ребенка, Александр Исаевич оставлял за мной право решения вставшей перед нами сложной проблемы: „Ты все будешь решать сама“, „Нет никакого срока для решения, пока ничто не гонит. Не спеши!“ — писал он мне. Однако в дальнейшем он отступился от своих слов и прибегнул к насильственному разводу через суд, сделав меня же еще и ответчицей.

И я сопротивлялась разводу не только потому, что не мыслю своей жизни вне жизни Александра Исаевича, но и потому, что не хотела, что — бы человек, в котором многие видят правдолюбца, предстал перед миром лжецом/

Я взывала к нему, чтобы он сомкнул те до предела разверстые ножницы, какие образовались у него между личным и социальным планами. Покачто… тщетно!

Верховный суд РСФСР, отказав Солженицыну в разводе, несмотря на данное мною согласие, вызванное сочувствием к Светловой, но отнюдь не признанием правоты за своим мужем, оказался гуманнее Солженицына, поняв всю глубину трагедии женщины, оставляемой совершенно одинокой на пороге старости. Оставляемой человеком, которому она посвятила свою жизнь! Александр Исаевич замкнул меня и мои интересы на себе и всем том, что имеет к нему отношение, отгородив меня от остального мира. Я потеряла интерес к своей работе и с согласия мужа ушла в 1969 году из института, где проработала доцентом 20 лет.

О том, как протекала наша трагедия, у меня написанонамногих стра — ницах. Если наша история будет освещаться в печати в искаженном виде, я вынуждена буду опубликовать их при жизни Александра Исаевича. Тем более что он не скрывает от меня, что опишет ее и все то, что ей предшествовало вличномплане, но было мне совершенно неизвестно, на страницах своего романа, не считаясь с тем, что я не умерла».

— Ну как? — спросила я.

— Здорово, — отозвалась Зинаида Петровна.

Адрес на конверте подписан. Можно посылать. Но… стоит ли? Напечатают ли? Какие-то там брюзжания оставляемой жены!.. Положат под сукно — и все тут. И я решаю поступить иначе.

Диалог начат был в «Нью-Йорк Таймс» Агентством печати «Новости». Жорес Медведев отвечал корреспонденту АПН. Следовательно, единственно возможный для меня путь в «Нью-Йорк Таймс» лежит через АПН

Я еду на рязанский переговорный пункт, Б толстом справочнике московских телефонов нахожу номер коммутатора АПН и заказываю срочный разговор.

После того, как меня соединили с коммутатором АПН, я попросила соединить меня с отделом, ведающим американской прессой. Мне дали справочное. В конце концов предложили звонить некоему Махотину и дали его телефон. И вот я говорю уже с Махотиным. Представляюсь: жена Солженицына. Спрашиваю, в курсе ли он той полемики, которая ведется вокруг Солженицына на страницах «Нью-Йорк Таймс» между Семеном Владимировым и Жоресом Медведевым. О статье Семена Владимирова Махотин знает, Жореса Медведева — нет, Я поясняю, что слышала об этой статье по западному радио. Говорю о своем желании вмешаться в эту дискуссию, перевести ее совсем в другое русло и прошу прислать ко мне корреспондента, поскольку приехать самой мне трудно: плохо себя чувствую — месяц, как потеряла маму.

— У Вас есть телефон? — спрашивает Махотин.

— Есть. (Называю номер.)

— Мы подумаем.

На следующий день — 1 марта — явно междугородный телефонный звонок. Беру трубку.

— Солженицыну к телефону!

На проводе Махотин. Объясняю, что моя фамилия не Солженицына, а Решетовская.

— Но это Вы звонили мне вчера? — спрашивает Махотин. И, получив подтверждение:

— Вы не передумали?

— Нет.

— Завтра у Вас будет корреспондент.

2 марта, под вечер, ко мне приехали… два корреспондента. Представились: Старшин о в, Рогачев.

Тут же, в передней, пока они раздеваются, я спрашиваю, не привезли ли они мне статью Семена Владимирова. Нет, не привезли, так расскажут. А слушали ли они комментарии к статье Жореса Медведева?

— Нет. Вы же здесь, в Рязани, в более выгодных условиях… — намекнул на то, что в Рязани меньше, чем в Москве, глушатся западные радиопередачи, Старшинов.

Казалось бы, столь незначительная фраза… Но мне она сказала многое: ко мне приехали не казенные ортодоксы — приехали люди, с которыми можно иметь дело.

Пригласив посетителей в комнату, раньше, чем предложив им сесть, я включила магнитофон и дала прослушать свою магнитозапись от 27-го февраля с комментариями на статью Жореса Медведева.

Лишь после этого я предложила им сесть на диван, а сама расположилась за своим письменным столиком. Возле Рогачева оказался диванный столик, возле Старшинова — треугольный, над которым как раз помещалась розетка, тут же пригодившаяся.

— Вы разрешите так с Вами разговаривать? — спросил Старшинов, вынув магнитофон и поместив его на треугольном столике.

— Пожалуйста. Только мы будем разговаривать с двумя магнитофонами, — сказала я и поставила рядом с его магнитофоном свой.

Начал Старшинов. Он говорил, что в западной печати главное внимание сейчас концентрируется не вокруг литературных дел Солженицына и не вокруг его финансового положения, а вокруг его личной жизни; все больше муссируют историю «этих двух Наталий», пишут о том, какая у него сейчас счастливая семья, два ребенка… «И практически затаптывается Ваше имя», — говорит Старшинов, обращаясь ко мне. Ему это кажется «абсолютно несправедливым».

Прежде чем говорить о главном, я решила немножко защитить Александра Исаевича, который не так уж не прав, когда говорит, что у него нет денег. (Именно поэтому Семен Владимиров назвал свою статью «Солженицын в рубище».) Я высказалась в том смысле, что валюта, которая у него, безусловно, есть, и не в малом количестве, вовсе не заменяет советских денег.

— С валютой не пойдешь на рынок! — сказала я.