Владлен Логинов - В.И. Ленин. Полная биография

На пароходе было шумно и людно. С первым рейсом ехали купцы и золотопромышленники, артели плотогонов и камнеломов, монастырские послушники, горняки и золотоискатели.

Под вечер «Святой Николай» причалил к пристани Скит у самого устья Филаретова ручья, неподалеку от монастыря. По традиции вся команда во главе с капитаном пошла в монастырь отслужить молебен «О плавающих и путешествующих», а оставшиеся пассажиры расположились у костров на берегу: солидные люди из кают 1 и 2 класса – у одного, артельщики – у другого, монастырские послушники – у третьего. Ссыльным тоже пришлось устраиваться отдельно. Пароходные буфеты в избытке снабдили этот «пикник» напитками и закусками, так что никто не скучал. Не скучала и компания «государственных преступников».

Это была ночь под 1 мая. Сидя в Бутырках, Глеб Кржижановский перевел с польского на русский текст «Варшавянки» Свенцицкого. И вот теперь, по случаю праздника, и состоялось первое исполнение на воле. Слова песни: «Но мы поднимем гордо и смело / Знамя борьбы за рабочее дело, / Знамя великой борьбы всех народов / За лучший мир, за святую свободу» – как нельзя лучше соответствовали настроению. Вот так, у костра, и встретили наступавшее 1 мая. А утром поднялись на крутую террасу над устьем Шумихи, откуда открывался вид на Бирюсинские и Дивные горы, еще раз спели «Варшавянку». Затем на пристани у Бирюсинского займища вместе с командой и артельщиками трое друзей погрузили на пароход дрова, и «Святой Николай» двинулся дальше вверх по течению 382.

Гульба, начавшаяся на верхней и нижней палубах в первый день, продолжалась и в последующие. В один из вечеров Владимир Ильич и Лида Удимова устроились на корме, где было потише и куда не задувал холодный ветер. «Наш разговор, – вспоминала она, – начался о Енисее, по которому мы ехали, о его красотах. Я многое могла рассказать Владимиру Ильичу, как приезжему человеку. Говорила ему и о своих товарищах, о нашем кружке. Но больше слушала Владимира Ильича. Мне запомнилась его манера говорить и держаться, необычайная подвижность, быстрота движений, и в особенности запомнился жест правой руки, быстро схватывающей рукоятку лебедки, возле которой на канатах, брошенных на корме, мы и сидели, разговаривая всю ночь» 383.

Молебен, отслуженный в монастыре, – «сохраняюща и избавляюща от всякаго злаго обстояния видимых и невидимых врагов», исправно хранил путешествующих четыре дня. На пятый вода в реке спала, и у Сорокина разбоя «Святой Николай» сел на мель. Пришлось нанимать подводу и, согласно проходному свидетельству, двигаться дальше «по суху». Дорога большей частью шла в гору, сначала через хребет Туран, потом через Тепсей. На крутых подъемах друзья вылезали из телеги и подталкивали ее, хотя и одежда их, и обувь были мало приспособлены для этого. «Хорошо еще, – напишет потом Владимир Ильич, – что была прекрасная погода, – а если бы еще дожди» 384.

Видимо, где-то на этом пути и произошел у них любопытный разговор. Глеб Кржижановский вспомнил слова знаменитого немецкого хирурга Теодора Бильрота: «Здоровье выражается в яркой отчетливости эмоциональной деятельности». Владимир Ильич тут же подхватил: «Вот именно так. Если здоровый человек хочет есть, – так уж хочет по-настоящему; хочет спать, так уж так, что не станет разбирать, придется ему спать на мягкой кровати или нет… И если возненавидит, так уж тоже по-настоящему…» Глядя на разрумянившегося на ветру Владимира Ильича, на блеск его глаз, Глеб Максимилианович подумал: «Вот ты-то именно и есть прекрасный образец такого здорового человека».

Поздно вечером 6 мая они добрались до Минусинска. Переночевали у ссыльного Ефима Брагина. А наутро отправились к окружному исправнику Мухину, самодуру и хаму. «Вошли, – рассказывает Брагин. – Сидит грозное начальство на кресле, дергает усами, таращит на нас глаза, точно съесть хочет. Сели, конечно, и мы.

– Требую стоять! – рыкнул Зевс в полицейском мундире. – Здесь присутственное место.

– Но вы же, господин исправник, сидите!

Так и не встали».

Оставив у исправника прошения «о назначении установленного законом пособия на содержание, квартиру и одежду» и получив предписание убыть из Минусинска на следующий же день, друзья зашли в знаменитый краеведческий музей и библиотеку, созданные местным провизором Николаем Михайловичем Мартьяновым.

Здесь и познакомились они с некоторыми из минусинских ссыльных: Феликсом Коном, водворенным сюда после десятилетней каторги, Аркадием Тырковым, сосланным в Сибирь навечно за участие в покушении на Александра II, народовольцем Стояновским, землевольцем Тютчевым и др. Ефим Брагин, уже присмотревшийся к Ульянову, пишет, что Владимир Ильич «среди своих любил пошутить и отличался очень подвижным и веселым характером. Среди малознакомых, в большом обществе он, наоборот, был замкнут, осторожен и сдержан».

А в ночь на 8 мая – уже без своих спутников, отправившихся в село Тесинское, – Ульянов по Урянхайскому тракту выезжает на телеге из Минусинска и, преодолев 55 верст, в тот же день прибывает в Шушенское, или, как напишет он сам, в «Шу-шу-шу»… как я называю в шутку место моего окончательного успокоения» 385.

В одном из первых писем, отправленных отсюда матери, Владимир Ильич пишет: «Шу-шу-шу – село недурное. Правда, лежит оно на довольно голом месте, но невдалеке (версты 1 1/ 2—2) есть лес, хотя и сильно повырубленный. К Енисею прохода нет, но река Шушь течет около самого села, а затем довольно большой приток Енисея недалеко (1–1 1/ 2версты), и там можно будет купаться. На горизонте – Саянские горы или отроги их; некоторые совсем белые, и снег на них едва ли когда-либо стаивает. Значит, и по части художественности кое-что есть, и я недаром сочинял еще в Красноярске стихи: “В Шуше, у подножия Саяна…”, но дальше первого стиха ничего, к сожалению, не сочинил!» 386

Однако в следующих письмах «художественности» поубавилось. «Село, – пишет он, – большое, в несколько улиц, довольно грязных, пыльных, – все как быть следует. Стоит в степи – садов и вообще растительности нет. Окружено село навозом, который здесь на поля не вывозят, а бросают прямо за селом, так что для того, чтобы выйти из села, надо всегда почти пройти через некоторое количество навоза. У самого села речонка Шушь, теперь совсем обмелевшая. Верстах в 1 1/ 2– “бор”, как торжественно называют крестьяне, а на самом деле преплохонький, сильно повырубленный лесишко, в котором нет даже настоящей тени. Горы, насчет этих гор я выразился очень неточно, ибо горы отсюда лежат верстах в 50, так что на них можно только глядеть, когда облака не закрывают их, точь-в-точь как из Женевы можно глядеть на Монблан. Поэтому и первый (и последний) стих моего стихотворения содержит в себе некую поэтическую гиперболу (есть ведь такая фигура у поэтов!) насчет “подножия”» 387