Владлен Логинов - В.И. Ленин. Полная биография

А вот без слез не обошлось. «Рекой по ночам разливалась Паша, ставшая за два года настоящей красавицей, – вспоминала Крупская, – Минька суетился, перетаскивая к себе домой остающуюся бумагу, карандаши, картинки и пр., приходил Оскар Александрович, садился на кончик стула, видимо, волновался, принес мне подарок – самодельную брошку в виде книги с надписью “Карл Маркс”… заглядывали то и дело в комнату хозяйка или соседка, недоумевала наша собака, что весь этот переполох должен означать, и ежеминутно отворяла носом все двери, чтобы удостовериться, все ли на месте…» 459

29 января – день в день – выехали в Минусинск. Паша поехала провожать, благо возчиком был ее брат, прихватили и собаку Женьку. «Доехали до Минусы. Там уже собралась вся наша ссыльная братия, – рассказывает Крупская, – было то настроение, которое бывает, когда кто-нибудь из ссыльных уезжает в Россию. Думали о России, а говорили так, о всякой пустяковине. Барамзин подкармливал бутербродами Женьку, которая оставалась ему в наследство, но она не обращала на него внимания, лежала у маминых ног и не сводила с нее глаз. Наконец, урядившись в валенки, дохи и пр., двинулись в путь» 460.

Ехали на лошадях в двух крытых санях-кошевках. В одни сел Владимир Ильич и Старков, в другие – Надежда Константиновна с матерью и Ольга Сильвина. Но на первой остановке, когда выяснилось, что женщинам тесновато, Крупскую пересадили к Старкову, а Ульянов устроился с ямщиком на облучке. «На лошадях 300 верст по Енисею, день и ночь, благо луна светила. Мчались вовсю, – пишет Надежда Константиновна, – и Владимир Ильич – он ехал без дохи, уверяя, что ему жарко в дохе, – засунув руки во взятую у мамы муфту, уносился мыслью в Россию» 461.

На станцию Ачинск поспели вовремя. В семь утра 2 февраля 1900 года почтово-пассажирский поезд Иркутск – Москва двинулся в путь. Ехали третьим классом. Владимир Ильич занял верхнюю полку, был молчалив и всю дорогу читал.

6 февраля поезд прибыл в Уфу.

В Уфе поначалу устроились в гостинице. Но не успели разобраться с вещами, как заявились местные марксисты – земский статистик Александр Цюрупа, ссыльные студенты – киевлянин В. Крохмаль и петербуржец Алексей Свидерский. Стали приглашать на встречу с социал-демократами. Но Ульянов отложил встречу на другой день, а сам, вместе с Крупской, направился в другое место.

Здесь, в Уфе, держала книжный магазин и отбывала свою бесконечную ссылку народоволка Мария Павловна Четвергова – та самая, в кружок которой Владимир ходил в Казани. Они не виделись почти 12 лет, но память о долгих беседах, которые вели они тогда о Чернышевском и о жизни вообще, – сохранилась. И вот теперь они опять встретились, и «какая-то особенная мягкость, – пишет Крупская, – была у него в голосе и в лице, когда он разговаривал с ней».

Правда, прежней близости и взаимопонимания уже не возникало. Рассказывая об этой встрече, Надежда Константиновна вспоминает фразу из ленинской книги «Что делать?» о том, что многие социал-демократические лидеры «начинали революционно мыслить, как народовольцы… Отказ от обаятельного впечатления этой геройской традиции сопровождался разрывом с людьми, которые во что бы то ни стало хотели остаться верными “Народной воле” и которых молодые социал-демократы высоко уважали». Этот абзац, заключает Крупская, – «кусок биографии Владимира Ильича».

На следующий день вечером пошли на квартиру Крохмаля, где собрались местные социал-демократы: Цюрупа, П.И. Попов, Алексей Петренко, Газенбуш, Бойков. Пришел и старейший землеволец, работавший когда-то с Плехановым и Аксельродом, а теперь – заведующий земской психиатрической больницей Осип Васильевич Аптекман. Разговорились о последних новостях, и «спор шел на тему об “экономизме” и о необходимости вести политическую борьбу. Более активное участие в споре из нашей ссыльной братии, – вспоминал Петренко, – принимали Попов и Бойков. Владимир Ильич, как старший товарищ, без задору, хотя и в приподнятом настроении, легко парировал возражения… Но спор не носил бурного характера. Крупных расхождений не выявлялось».

Оставаться в Уфе Ульянову было нельзя, и, договорившись с товарищами о последующих контактах и попросив их помочь обустроиться жене и теще, Владимир Ильич через несколько дней уехал в Москву.

«Мы жили в то время на окраине Москвы у Камер-Коллежского вала, по Бахметьевской улице, – рассказывает Анна Ильинична. – Увидав подъехавшего извозчика, мы выбежали все на лестницу встречать Владимира Ильича. Первым раздалось горестное восклицание матери:

– Как же ты писал, что поправился? Какой ты худой!

– Я действительно поправился. Я только за последнее время, перед отъездом, сдал».

За предшествующие месяцы Мария Александровна буквально извелась. Младшего сына Дмитрия – студента V курса университета – после 9-месячной одиночки выслали в Тулу, и ей только-только удалось добиться его перевода в Подольск. А приехавшую на студенческие каникулы из Брюсселя младшую дочь Марию арестовали, отобрали заграничный паспорт и выслали в Нижний Новгород. Так что все это время матери приходилось ездить то в Нижний, то в Тулу, то в Подольск.

К приезду Владимира в Москве собрались все, и, как заметила Анна Ильинична, Марии Александровне так хотелось хоть на короткое время «иметь Владимира Ильича всецело для себя». Но после первых объятий, расспросов о здоровье, семейных делах посыпались совсем иные вопросы: «А Юлий приехал? Было письмо? Телеграмма?» И узнав, что вестей от Мартова не было, заволновался: «Что бы это могло значить?» И тут же сел писать текст телеграммы, с которой отправил на почту брата.

Лишь после этого сели за стол, опять начались расспросы и рассказы о ссылке. Владимир Ильич стал напевать те «новинки», которые привез из Сибири. «Он напевал нам, – рассказывает Анна Ильинична, – сложенную Цедербаумом в ссылке песенку:

Пел Ильич, и сестра подбирала за ним на фортепиано также польские революционные песни, которым он научился от ссыльных рабочих поляков, отчасти по-польски, отчасти в русском переводе их, сделанном Кржижановским… Ясно помню Володю, как он расхаживал из угла в угол по нашей маленькой столовой и пел с увлечением» 462.

А Москва гуляла. «Самый разгар Масленицы, – писала газета “Новости дня”. – Вот она, пришла-таки наконец, веселая, раздольная, широкая московская Масленица! Благодать. Нет, немец такого праздника выдумать не мог! Сравните нашу Масленицу с западноевропейской. Там Масленица – одна аллегория. Устраиваются шествия, снуют в толпе сатиры и Пьеро. А у нас никто никого не обличает и никто ни над кем не смеется. Смеются над требованиями медицины, и только» 463.