Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Довольно большую группу на нашем лагпункте составляли евангелисты, люди мало интеллигентные, но стойкие в своих убеждениях и стремившиеся проводить их в жизнь. Они собирались иногда на бревнах за бараками или в другом каком-нибудь укромном углу зоны и затягивали заунывные псалмы, возбуждая негодование наших партийцев — я имею в виду не начальников, а таких же заключенных, как мы, только никак не могущих забыть своих прежних прав и обязанностей. О таких людях, несмотря на их малочисленность, следует сказать несколько слов.

В 1939 году со свердловским этапом прибыли фельдшерица Елена Николаевна Дебален, внешность которой совсем не соответствовала фамилии, звучавшей по-французски (хотя оказалась латышской!). Вновь прибывшая напоминала зобастого голубя: ее голова с широким, бледным, всегда недовольным лицом была откинута назад; манеры тоже не отличались мягкостью. Однако мое первое впечатление о будущей коллеге по хирургическому отделению (Елена Николаевна стала операционной сестрой) было не зрительным, а слуховым. Будучи еще больной, я услышала через стенку, как незнакомая особа рассказывает содержание своего сна: «Вообразите! Я вижу, что какие-то враги собираются напасть на товарища Сталина, но я, рискуя своей жизнью, кидаюсь и перегрызаю им горло!»

Несмотря на столь богатые запасы героизма, таящиеся в ее подсознании, Елена Николаевна Дебален — а это была она — прибыла к нам со сроком в 10 лет по литере КРД. Подобно товарищу Преображенской в Ленинградском ДПЗ, она ни на минуту не забывала, что она член партии, и считала себя много выше других (рассказ о сне, по-видимому, имел целью еще более убедить нас в этом!).

Причиною ареста в данном случае, насколько я понимаю, стала необыкновенная фамилия, которая не понравилась органам свердловского УНКВД и к которой Елена Николаевна имела лишь косвенное отношение. Будучи воспитанницей Льговского детдома, она вышла замуж за старого фельдшера, латыша Дебалена, в надежде, что он поможет ей получить медицинское образование. Окончив фельдшерскую школу, Елена Николаевна покинула мужа, но роковая фамилия осталась у нее в дипломе и в паспорте. Проведя после этого несколько лет в Одессе, она перебралась в Свердловск, вышла замуж за ответственного работника, достигла благополучия и неожиданно очутилась в Локчимлаге. Муж не замедлил от нее отказаться и попросил «письмами его не беспокоить».

Другим представителем того же толка был завхоз больницы Могила, человек, может быть, по-своему и честный, но очень ограниченный. Во всяком случае, доктор Сахаров приходил в отчаяние от его тупоумия. Самым значительным событием своей жизни товарищ Могила считал знакомство с Емельяном Ярославским, о котором он постоянно вспоминал и к которому взывал о помощи, не получая ответа [128] Емельян Михайлович Ярославский (1878–1943) – революционер, идеолог и руководитель антирелигиозной политики в СССР, председатель Антирелигиозной комиссии при ЦК ВКП(б). .

Я завела речь о Дебален и Могиле и объединила эти два образа потому, что они-то и считали себя обязанными, «по долгу членов партии», пресекать пение евангелистов на задворках бараков. Дебален впоследствии кое-чему научилась от жизни, но Могила остался непоколебим.

На этом я заканчиваю очерк о людях 58-й статьи. Более яркие типы с их далеко не обыкновенными нравами, взаимоотношениями и поступками будут выведены в следующем очерке.

Рискуя навлечь на себя упрек в злоупотреблении эффектами в духе Эдгара По, я все же начинаю с описания случая, имевшего место в Пезмогском лагпункте в 1940 году, причем ничего не преувеличиваю и ничего не искажаю.

То, что увидел вызванный нами по телефону хирург Никульцев, когда он быстрыми шагами, с раскрасневшимся от мороза лицом вошел в хирургическое отделение, было поистине ошеломляющим. Высокий широкоплечий Алексей Семенович побледнел и подался назад, хотя произведенная им незадолго до того операция могла, до известной степени, предварить его к этому зрелищу: перед ним в коридоре стоял на одной ноге совершенно голый человек. Через плечо у этого человека шел широкий ремень, поддерживающий протез другой, отнятой по бедро ноги. Откинутая назад голова с выпученными глазами держалась на одном позвоночном столбе. Дыхательное горло и пищевод были перерублены, и только каким-то чудом уцелевшие сонные артерии питали мозг этого страшного существа, которое издавало хриплые звуки и било кулаками в дверь операционной, требуя наркотиков. Видя, что дверь не подается, этот фантом бросился на пол и стал кататься, издавая жуткие, напоминающие крик попугая, звуки. Повязку с горла и всю одежду он сорвал с себя заранее, когда отправился из палаты в экспедицию за эфиром.

Этим страшным видением, заставившим содрогнуться даже нашего Алешу-богатыря, был главный Дон Жуан «преступного мира» участка, «жулик» Жора Полянцев. До пребывания в лагере я не знала, что «жулик» есть почетное звание, нечто вроде генеральского чина. Мелкого вора в его среде никогда не назовут жуликом — этот ранг нужно заслужить квалифицированными деяниями. Мелкие воришки называются «крохоборами».

Такой «крохобор» по фамилии Командиров зимою 1940 года стал посещать наше хирургическое отделение. Это был мальчик лет восемнадцати, с туберкулезными свищами, которые мы облучали кварцевой лампой. Держал он себя скромно и даже робко. По примеру своих собратьев рассказывал какую-то фантастическую историю о том, что происходит из прекрасной семьи и лишь случайно попал в «преступный мир». Что Командиров был новичком в своем ремесле, подтверждалось, с одной стороны, его юным возрастом, а с другой — тем, что у него были целы руки и ноги. «Жулики», как правило, бывают инвалидами. Оперируя в районе железных дорог, они часто попадают под колеса вагонов или же, как поется в «блатной» песне, их «советской пулей крепко бьют». В лагере они не работают или, в лучшем случае, если у них целы руки, сапожничают.

Прибыв на Пезмогский участок незадолго до рокового для него дня, Полянцев быстро приобрел вес в своей среде. Это был «тот парень»! Женщинам нравился его развязный и пренебрежительный тон, а мужчины прислушивались к его голосу, когда сходились «качать права».

Утром рокового дня одна из очарованных женщин, Тося Дедикова, сидела на верхних нарах и, болтая единственной ногой (вторая была утрачена в жизненных битвах), предавалась печальным размышлениям: она в чем-то провинилась перед своим коллективом, и накануне, на собрании, Полянцев предложил применить к ней суровый вид репрессии — полить ее из поганого ведра, после чего она считалась бы опозоренной и никто из ее среды не мог бы иметь с ней ничего общего.