Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

После того как связь Михаила Александровича стала явной, он попал в почти незавуалированную ссылку в Орел, получив командование стоявшим там полком черниговских гусар. Бригадному генералу Блохину строго наказали не отпускать великого князя в Москву без уважительных причин.

Вспоминая потом орловский период своей жизни, Михаил Александрович рассказывал маме, что уважительной причиной для поездки в Москву он обычно выдвигал посещения дантиста и подавал рапорт Блохину о кратковременной отлучке, мотивируя ее зубной болью.

Бывая в те годы по субботам в «Художественном» кинематографе на Арбатской площади, я раза два видела в ложе высокого офицера с элегантной дамой. Они старались не афишировать свое присутствие, но среди публики быстро распространялся слух, что в зале великий князь, и военные, встречаясь с ним в проходе, становились во фронт.

Не будучи красивым, Михаил Александрович имел приятную внешность: он был строен, выражение его больших, немного выпуклых глаз было мягким, а когда фуражка скрывала его высокий, рано начавший лысеть лоб, можно было сказать, что он даже совсем хорош собою.

Наталия Сергеевна не обладала яркой, бросающейся в глаза красотой, но внешний облик ее отличался исключительной элегантностью. Она знала свой стиль и умела преподнести свои природные данные в наиболее выгодном аспекте. Черты лица ее были правильны, некрупны, глаза грустные, рот капризный. Довольно заметный шрам на правой щеке не портил ее лица, и она вполне соответствовала бы данному ей Мятлевым эпитету «красотка», если бы к этому понятию не примешивалось представление о чем-то жизнерадостном и веселом. У Наталии Сергеевны же был такой вид, как будто она постоянно чем-то недовольна. Осенью 1914 года, когда я познакомилась с Брасовой на обеде у Ламановой-Каютовой, в ее темных волнистых волосах, причесанных на прямой пробор, было много преждевременной седины.

Таково было мое впечатление о внешнем облике Наталии Сергеевны. О ее внутреннем облике я буду говорить по мере развертывания событий, черпая сведения из слов моей матери (источник вполне достоверный), а также из некоторых личных наблюдений.

Но возвращаюсь к более раннему периоду. Десятого июля 1910 года у Наталии Сергеевны родился сын Георгий. Ребенка крестил преподаватель Арсеньевской гимназии (он же настоятель церкви святого Василия Кесарийского, что на Тверской) отец Петр Поспелов, в приход которого входила дача Эриксон. Я об этом узнала случайно, увидев в альбоме фотографий, снятых Михаилом Александровичем, изображение моего законоучителя.

К концу 1910 года Михаилу Александровичу удалось развязаться с Орлом, так как этот город не оправдал возлагавшихся на него надежд семьи. Возвратившись в Петербург, он командовал недолгое время кавалергардами, а затем стал хлопотать об отпуске за границу. Отпуска он добился ценою данного им брату честного слова не венчаться с m-me Вульферт. Как я уже говорила, слова Михаил Александрович не сдержал, подвергся репрессиям и три года прожил с Наталией Сергеевной и маленьким «Джорджи» сначала в Каннах, а потом в арендованном им близ Лондона замке.

Когда грянула война, он написал брату письмо примерно такого содержания: «Меня можно в наказание лишить прав и имущества, связанных с моим рождением, но никто не может лишить меня права пролить кровь за Родину!» Такое обращение было вполне созвучно моменту патриотического подъема, и в ответ последовало разрешение вернуться в Россию avec Madame et Bébé .

Какова была встреча Михаила Александровича с родными, я, конечно, не знаю, но Наталия Сергеевна, оставив его на короткое время в Петербурге, проследовала прямо в Москву, так как в столице ее игнорировали. Известную роль в этом, наверное, сыграло ее собственное поведение, которое не содействовало установлению и того «плохого мира, который лучше доброй ссоры». Совершенно не щадя чувств мужа, она демонстративно называла императрицу Марию Федоровну «маменька», а на обеде, когда был предложен тост за государя, поставила бокал на стол, сказав: «За людей мне незнакомых и притом несимпатичных я не пью!» Вся эта фронда плохого тона быстро становилась известной в Петербурге, и там ограничились тем, что, не предоставив аудиенции, дали ей и ребенку фамилию «Брасовы» без всякого титула. («Ведь надо же им как-нибудь называться!»)

Таково было положение вещей, когда между мамой и Наталией Сергеевной произошла entente cordiale [69] Сердечное согласие ( франц .). , имевшая для обеих сторон большие выгоды: мама спасала Вяземского от огня и меча, а Брасова приобретала в мамином лице подходящую статс-даму «морганатического двора» (формулировка моего отца). Брасова приобретала, в сущности, гораздо большее — человека, который из чувства благодарности не покинул ее в самые тяжелые минуты жизни (но тогда она об этом еще не знала, а впоследствии, кажется, не вполне оценила).

Туземная дивизия, командиром которой был назначен Михаил Александрович, состояла не из восьми (как обычно) полков, а из шести: Дагестанского, Кабардинского, Черкесского, Чеченского, Ингушского и Татарского. Рядовые всадники были соответствующих названиям полков национальностей, командиры — частью туземцы, частью вышедшие в запас офицеры гвардейских полков. Все, начиная с командира, носили черкеску и папаху. Полки различались по цвету башлыков: так, например, в Дагестанском полку башлыки были белые, в Кабардинском — красные.

Дивизия формировалась на Украине, в Жмеринке, где Вяземский, получивший к тому времени погоны прапорщика, и был представлен великому князю в качестве ординарца. Формально Вяземского зачислили в Кабардинский полк, но все последующие годы он находился при штабе дивизии, вернее, при ее командире, с которым у него сразу установились прекрасные отношения. Кавказское одеяние Вяземского ему не шло — он был слишком громоздок (всегда на полголовы выше окружающих), — но он хорошо сидел на лошади, а этого было достаточно для выполнения его несложных обязанностей.

Не могу удержаться, чтобы не вспомнить один забавный случай, происшедший весною 1924 года (то есть десять лет спустя) на одной из улиц немецкого города Висбадена, находившегося в ту пору в зоне французской оккупации. К маме постоянно обращались люди с просьбой помочь им устроиться на работу. Время было полуголодное, и лучшим местом работы считались французские закрытые кооперативы. Я не помню случая, чтобы мама кому-нибудь отказала в помощи, и, после долгих хлопот у французского коменданта, ей удалось устроить двух совершенно незнакомых ей кавказцев рабочими на продовольственный склад. Кавказцы быстро поссорились между собою и, когда мы с мамой однажды шли по Wilhelm Strasse , они кинулись к ней с просьбою их рассудить, причем громко кричали, перебивая друг друга: «Мы обращаемся к вам как к кабардинке!» Я была ошеломлена.