Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

– Вы… вы… хо… ро… ший поэт…

Мне стало за него обидно. Вскоре он умер. Но его песню «Шумел сурово Брянский лес…» поют до сих пор. Да и «Стряпуха», по-моему, одна из лучших народных комедий советских времен, хотя «Покровские ворота» мне нравятся больше…

27 мая 1984 года произошло знаковое событие: три мои стихотворения были опубликованы в «Правде». Одно называлось «Моей однокласснице»:

Редактор отдела литературы «Правды», мягкий толстяк по фамилии Кошечкин, выслушав мои слова благодарности, сказал, хитро улыбаясь: «Ну вот, Юра, вы теперь самый молодой советский классик!» Публикация в главной партийной газете по тогдашним понятиям считалась своего рода канонизацией. Мы ни словом с ним не обмолвились о том, что без моего ведома строчки: «Нет, ты, Время, пока ещё зла не делало мне» – переделали так: «Как всё это пока ещё ясно помнится мне!» В самом деле, о каком «зле Времени» можно говорить, если общество под руководством партии движется в светлое будущее? Советские писатели были понятливы.

Впрочем, это ещё цветочки! В «ЛГ» также без моего ведома пошли куда дальше. В стихотворении «В карауле» были строчки, которыми мне хотелось передать, как жутко мёрзнет солдат на посту: «И греет руки стылый автомат». «Стылый» – «постылый» – задумался бдительный редактор Виктор Широков и переиначил: «К груди прижав любимый автомат». Так и напечатали. Я, прочитав, заплакал, а потом долго не показывался на людях. Казалось, кто-нибудь обязательно подойдёт и спросит: «Ну и где, чудила, твой любимый автомат?» Нет, никто не подошёл…

Вскоре меня как «самого молодого классика» и комсорга Союза писателей включили – единственного из моего поколения – в список выступающих на вечере поэзии в «Лужниках» в рамках Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Я оказался на Малой арене вместе с Владимиром Соколовым, Любомиром Левчевым, Егором Исаевым, Риммой Казаковой, Робертом Рождественским, Игорем Шкляревским, Сильвой Капутикян, Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной, Ларисой Васильевой, Олжасом Сулейменовым, Андреем Дементьевым, будущим лауреатом Нобелевской премии Бобом Диланом, Евгением Евтушенко, приведшим за руку несчастную Нику Турбину – маленькую девочку с взрослым макияжем и ужимками светской львицы.

«О, телефонные звонки, Вы с Богом наперегонки! – продекламировала с салонной томностью юная поэтесса – новая игрушка Евгения Александровича.

Двадцать тысяч любителей поэзии, заполнивших трибуны, одобрительно заревели. Я сидел, дожидался своего часа и думал о том, что прославиться на весь мир совсем не трудно, достаточно выйти к микрофону и прямо перед камерами, под софитами, хлопнуться в обморок. Мой придавленный, но не побеждённый до конца фобический невроз сладко леденил сердце этой милой перспективой. Дело в том, что в пионерском возрасте я завалился без чувств на сцене Дома пионеров, выронив из рук знамя дружины, и прогремел на весь район. А тут я накануне пережил довольно сильный стресс: за день до вечера в «Лужниках» ко мне в ресторане ЦДЛ подошёл Евтушенко, с которым я знаком прежде не был, и спросил:

– Вы Поляков?

– Я.

– Когда-нибудь вы будете этого стыдиться!

– Чего?

– Того, что согласились выступать в «Лужниках»!

– ?

– Вы понимаете, что вы далеко не самый талантливый поэт в поколении?

– Не самый… – кивнул я.

– Почему согласились?

– Меня назначили… – пролепетал я.

– Знаю, почему вас назначили! – сардонически усмехнулся лидер громкой поэзии, имея в виду то, что я комсорг писательской организации.

– Не я первый, не я последний, – ответил я, намекая на то, что лет пятнадцать назад Евтушенко возглавлял ту же комсомольскую организацию.

– Вы не имеете права опозорить поколение! – рассердился он.

– Я постараюсь.

– У вас есть с собой книга?

– Есть. – Я достал из кармана только что вышедший в «Современнике» сборник «История любви».

– Дайте! – Евтушенко устроился за столиком, заказал кофе и стал брезгливо листать страницы с такой скоростью, точно владел искусством скорочтения.

Я сидел, как вспотевшая мышь, разглядывал золотой перстень с печаткой на его длинном пальце и вспоминал строки Межирова, посвящённые, как утверждали злые языки, лично Евгению Александровичу, которого он когда-то учил писать стихи:

Наконец, лицо Евтушенко вздрогнуло, посветлело, и он поглядел на меня с тем прощающим удивлением, какое бывает у людей, если они узнают, что откровенно не понравившийся им неприятный субъект, оказывается, спас из полыньи ребёнка.

– Вот это читайте! – Он ткнул пальцем в стихотворение, которое я написал ещё в армии и даже сначала не хотел включать в сборник.

Называлось оно «Детское впечатление».

– А мне сказали, вы вообще рифмовать не умеете… Умеете. Странно… – прощаясь, сказал мэтр с недоумением.

Поэтам свойственно думать, что, кроме них, никто не умеет писать стихи.

И вот я сидел на сцене Малой арены «Лужников», ожидая своего часа. Отчитала голосом проснувшейся весталки Ахмадулина, отыграл «Казнь Стеньки Разина» сам Евтушенко, одетый в яркий гипюровый пиджак. Теперь – моя очередь. Я встал, плюнул в лицо своему фобическому неврозу, подошёл к микрофону, посмотрел на футбольное обилие слушателей и прочитал «Ответ фронтовику»:

В конце на моих глазах засветились самые настоящие слёзы. (Я потом увидел это в записи, по телевизору.) Мне долго хлопали. Но я знал: второго стихотворения читать нельзя – не по чину и не по возрасту. Я вернулся на место и поймал на себе запоминающийся взгляд Евтушенко. Чести поколения я не посрамил.