Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Назавтра меня вызвали к секретарю партбюро факультета Майе Фёдоровне Тузовой. Там уже сидел ставший знаменитым Немцов. Я с порога заявил: после случившегося намерен забрать документы из института. К такому решению я пришёл после бессонной ночи. Больше всего оскорбило даже не облыжное обвинение, а то, что никто из друзей толком за меня не заступился. Но Тузова прикрикнула:

– Остынь. Давай разберёмся, – и, обращаясь к Немцову, спросила: – Что ты имел в виду, когда сказал, что Поляков – антисоветчик?

– Ну как что? Он говорил, что ихний театр лучше нашей «Таганки»!

– А ещё что?

– А больше ничего.

– Ты вообще нормальный?

– Да вроде…

– Непохоже.

Опытная Майя Фёдоровна стала разбираться, всплыла история с пьяной дракой в поезде по пути из Праги в Москву. Меня в загулявшей компании не было, и опасаясь, что я на них «стукну», драчуны сработали на опережение. Кстати, этот приём не так уж редко использовался в нашей недавней истории: например, комиссия по реабилитации жертв репрессий 1930-х годов, вызывая на беседу авторов «сигналов», погубивших невинных людей, получала стандартное объяснение: донёс, чтобы опередить донос. Кстати, если в те времена доносчиков уличали в клевете, они получали серьёзные сроки, сами становясь жертвами ГУЛАГа, а потом их реабилитировали как невиновных.

В общем, Тузова срочно собрала партбюро, Немцова заслушали, отругали и велели оповестить всех о своей лжи. Картина была уморительная. Комсомольская активистка, худенькая, как спица, Валя Паршина водила здоровенного Немцова по аудиториям, где он голосом вагонного инвалида, к тому же по обыкновению заикаясь (странное качество для будущего учителя), дудел: «Поляков, которого я назвал антисоветчиком, на самом деле не антисоветчик, а просто он мне не нравится как человек». Тем всё и кончилось. Немцов после окончания института стал почему-то не педагогом, а инспектором ОБХСС. Много лет спустя я встретил одного из участников злополучной поездки в Прагу. Мы выпили, вспомнили молодость и ту давнюю историю. Он хитро посмотрел на меня и сказал: «Пил бы в коллективе – ничего бы с тобой не случилось!» Как ни странно, пустяковое, по сути, происшествие оставило на моём сердце памятный рубец, который побаливает до сих пор.

В юности всякую несправедливость воспринимаешь очень остро. А на фоне остаточной романтики и провозглашённого бескорыстия ещё заметнее несовершенство реальной жизни. Обиду моего Семёнова из повести «ЧП районного масштаба» понять можно, ведь чёрствость и моральный упадок начинающих аппаратных чиновников тогда ещё были в диковину. Сейчас это, увы, почти норма. Привыкли.

Я неслучайно так подробно останавливаюсь на этой «ушедшей исторической натуре». Понять причину краха великого социалистического проекта можно только изнутри, помня, как это было на самом деле. Ведь за гибнущую советскую власть не стали заступаться не только рабочие и крестьяне, потерявшие вместе с ней свои социальные завоевания, но даже сама партноменклатура. Впрочем, царей и свергают обычно царедворцы, а не пугачёвцы. В своё время я назвал перестройку «мятежом партноменклатуры против партмаксимума». Так оно и было.

Вернувшись из армии посреди учебного года, я оказался без работы. В аспирантуру меня не взяли, несмотря на рекомендации учёного совета. Проректор Лекант клятвенно обещал, что после службы я стану аспирантом. Наверное, он сдержал бы слово, но позвонили сверху и попросили пристроить на кафедру чью-то дочку. Кстати, кастовость, с которой Сталин боролся с помощью репрессий, стала в позднем СССР настоящей болезнью. Тысячи отпрысков заслуженных советских родов сидели на хороших должностях, почти ничего не делая, мечтая о горном отпуске и рассуждая о сравнительных достоинствах авторучек «Паркер» и «Монблан». Пробиться сквозь эту вязкую поросль молодому человеку из незаслуженной семьи было непросто. Комсомольская карьера являлась одним из способов преодолеть сословный барьер, чем-то вроде личного дворянства при царе-батюшке.

Кто-то пользовался другим, старым как мир способом-прицельно женился. Но, во-первых, не все способны подчинить половой инстинкт честолюбию, да и результат часто оказывался противоположным. Историю Петра Кошеля я уже рассказал. Но мало кто знает, что актёр и режиссёр Иван Дыховичный в смазливой молодости был женат на дочке члена политбюро. Лет десять назад мы с ним сошлись в каком-то телевизионном ток-шоу. Разные мнения мне доводилось слышать о советской власти, но такой брызжущей ненависти прежде встречать не приходилось. Выслушав оппонента, я сказал примерно следующее: «Вам, Иван, конечно, виднее, ведь вы наблюдали заоблачную жизнь членов политбюро изнутри, а я, так сказать, из рабоче-крестьянской низины…»

После передачи он набросился на меня с упрёками, мол, это не интеллигентно – выдавать в эфире чужие семейные тайны. «Неприлично ругать тех, кто когда-то вас принял в свою среду, в семью и, видимо, неплохо окормлял. Если вы этого не понимаете, то и говорить нам не о чем…» Кстати, от актёра Михаила Державина, в прошлом зятя Будённого, я ни разу не слыхал ни одного дурного слова о командарме Первой конной. Почувствуйте разницу…

Но продолжим мою историю. Вернувшись из армии в разгар учебного года, я обнаружил, что моё место в школе рабочей молодёжи занято. Совершенно случайно мне встретилась на улице давняя знакомая Галина Никонорова, знавшая меня ещё активистом школьного комсомола. Теперь она работала третьим секретарём Бауманского РК ВЛКСМ и предложила:

– А иди ты к нам «подснежником»!

– Кем? – удивился я.

– «Подснежником»…

Штат райкома был строго ограничен, утверждался вышестоящей организацией, но всякая бюрократическая структура, как известно, стремится к саморасширению: кадров всегда не хватает. Как быть? Ловкие «комсомолята» нашли выход: стали оформлять нужного работника в дружественной организации на свободную ставку, хотя трудился он в райкоме. Я, к примеру, числился младшим редактором журнала «Наша жизнь» Всероссийского общества слепых. Недавно, оформляя пенсию, я так и не смог разыскать архив этого журнала, чтобы получить подтверждение о работе в нём. В результате этот год в мой трудовой стаж не включили.

В райкоме меня бросили на учительские комсомольские организации, и, таким образом, я занимался почти своим делом. Впечатление от аппаратной жизни было странное. С одной стороны, деловой энтузиазм и множество хороших дел не только для галочки, но и для души. Сегодня Гребенщиков или Макаревич будут лепить вам о своей неравной борьбе с «империей зла», а тогда они доили комсомольскую волчицу с таким азартом, что у той сосцы отваливались. Я с 1986 года состоял членом совета творческой молодёжи при ЦК ВЛКСМ и наблюдал, как паразитировали на богатом комсомоле многие нынешние «жертвы застоя».