Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Параллельно разворачивался мой театральный роман с режиссёром Андреем Гончаровым. Многоопытный главреж «Маяковки» очень хотел заполучить на свою сцену, слегка подёрнутую паутиной классики, что-нибудь остросовременное. Но он также понимал, что «Апофегей» – это довольно дерзкий вызов партии, слабевшей день ото дня, но ещё способной перекусить худенькую творческую шейку любому худруку. Гончаров тактически медлил, выжидал, делал мне мелкие замечания, хвалил, и я, как юнец, вдохновлённый обещающим девичьим поцелуем, мчался дорабатывать пьесу, после чего завлит с пушкинской фамилией Дубровский, в очередной раз восхитившись моим литературным даром, уверял, что вещь можно ставить прямо сейчас, если подработаю ещё пару сцен. Обычная театральная разводка.

Так продолжалось до самого путча. Когда же восторжествовала демократия, Гончаров оказался в ещё более трудном положении. Постановку, где партийный функционер выведен неплохим, даже страдающим человеком, могли воспринять как прямой вызов новой власти, объявившей всех нераскаявшихся коммунистов монстрами. Ведь первые месяцы всерьёз готовились к суду над КПСС и люстрациям. Потом, правда, сообразили, что если из демократической верхушки удалить всех бывших коммунистов, то там не останется почти никого. Беспокоило мудрого Гончарова и другое обстоятельство: все помнили, с кого я списал своего БМП. Всепьянейший прототип как раз въехал в Кремль, и начался всешутейший период нашей новейшей истории. Одним словом, в Театре имени Маяковского «Апофегей» так и не поставили. К подробностям этой истории я ещё вернусь, когда буду рассказывать про мои драматургические мытарства.

Довольно часто читатели, журналисты и просто знакомые спрашивают меня, как я придумал слово «апофегей», ставшее не только названием моей повести, но и вошедшее, к вящей гордости автора, в активный словарь современного русскоговорящего, а точнее, русскодумающего читателя. В моём письменном столе в специальной папке хранится множество вырезок из газет. На некоторые материалы я наткнулся сам, просматривая, по обыкновению, издания самой разной ориентации – от «МК» до «Завтра». Другие из городов и весей мне привезли или прислали знакомые, а то и незнакомые люди. Например, статья в центральной газете о событиях октября 1993 года в Москве называлась «Апофегей всероссийского масштаба». Лучше не скажешь.

Когда меня спрашивают, откуда взялось слово «апофегей», я обыкновенно рассказываю – в зависимости от настроения – одну из придуманных баек:

– Услышал на улице…

– Сконструировал, листая словарь иностранных слов…

– Мне подарила его одна интеллигентная дама в благодарность за ночь любви и т. д.

Дошло до того, что я, человек впечатлительный, и сам стал верить в каждую из этих версий. Но байка хороша для устного жанра или застольного трёпа, а когда пишешь что-то вроде мемуаров, невольно настраиваешься на серьёзный лад. К тому же по образованию я филолог, имею некоторые труды по истории фронтовой поэзии и скромную учёную степень. Беллетрист и филолог во мне состоят почти в тех же отношениях, что небезызвестные доктор Джекилл и мистер Хайд из повести Стивенсона.

Поясню: моё филологическое эго, в дальнейшем именуемое ФЭ, – существо весьма желчное и скептическое. Скажем, моё беллетристическое эго, именуемое в дальнейшем БЭ, садится за стол, кладёт перед собой чистый лист бумаги (теперь уже – открывает новый файл) и начинает:

«… Когда, сурово улыбнувшись, БМП закончил своё вступительное слово и, переждав аплодисменты, предложил считать научно-практическую конференцию открытой…»

Тут моё ФЭ издевательски фыркает: «Ещё и на голосование поставь, Бабель! Никто, понимаешь, кроме тебя, не догадается, что ты пародируешь «партийно-производственный роман» эпохи соцреализма! И вообще, чем марать бумагу, лучше полежи и почитай Бунина: и для тебя полезнее, и для мировой литературы…» Кстати, моя литературная судьба в чём-то схожа с бунинской, нет, не в смысле дарования, скорее речь идёт о том промежуточном положении, в каком автор «Тёмных аллей» пребывал в отечественной словесности. Сейчас трудно поверить, но тогдашняя передовая критика относилась к Ивану Алексеевичу весьма прохладно и в отличие от читателей никогда не ставила его в первые ряды, как Горького, Куприна, Андреева, воспринимая автора «Деревни» неким талантливым литературным обозником… Ну в самом деле, за что можно было в ту пору получить похвалу критики? За ярое новаторство. А Бунин как раз не только придерживался классической формы, но и относился к декадентам с клокочущей ненавистью. В любимцы рецензентов можно было попасть за передовые общественные и политические взгляды, как Горький или Вересаев. Однако Иван Алексеевич был идейным ретроградом, последним певцом уходящего дворянства. Он с удовольствием в отличие от Чехова принял членство в Императорской академии. Он в отличие от Ходасевича и Замятина ни дня не сотрудничал с большевиками, сразу же прокляв их инородческую власть в «Окаянных днях». В общем, делал всё, чтобы его возненавидела передовая литературная общественность.

Но читают-то спустя век его, а не тех, других, живших, думавших и творивших по всем правилам тогдашнего прогрессивного канона. Именно бунинский опыт вкупе с великим и могучим русским языком утешает и вдохновляет меня в минуты уныний и сомнений. А они, конечно, меня одолевали и в конце 1980-х, ведь критика встретила «Апофегей» чуть ли не в штыки. Так, в статье «Динамика конъюнктуры» критик Г. Соловьёв писал: «На мой взгляд, художественная ценность этого опуса весьма скромная. Это «обличительная» трафаретка с этакой эротической приманкой, как и все творения Полякова, рождённые конъюнктурой, с заметным пристрастием к «жареному», обывательски сенсационному…» Заметьте, «конъюнктурой» объявляется практически единственное в тогдашней литературе сатирическое изображение новоиспечённого лидера злонамеренно сбитой столку нации. А всеобщий восторженный «запридух» по поводу БМП, въехавшего в Кремль на троянском (точнее, заокеанском) коне, – это, выходит, проявление тонкой неординарности? Как говорил мой покойный соавтор Петя Корякин, дурят нашего брата!

Но вернёмся к моему капризному ФЭ. Под таким дотошным контролем написать что-то путное абсолютно невозможно, поэтому на период создания текстов, достойных нашего изумляющего времени, своё ФЭ я строго изолирую и выпускаю на свет божий, когда готов второй или третий вариант и рукопись нужно прочитать свежими, незамыленными глазами. Собственно, заключительная часть творческого процесса представляет собой нудную работу филолога над ошибками беллетриста. В общем, БЭ скромно опускает глаза, а ФЭ, кривясь, читает и правит, иногда в порядке высшей похвалы бросая: «Вот это вроде бы ничего…»