Екатерина Рождественская - Двор на Поварской

Иногда по-французски или по-русски. Репертуар у нее был на зависть широкий. А потом звучал последний покряхтывающий куплет ее очередной песни, например: «а любоооовь Катюша сбережет!» И обязательно с последующим объяснением типа «а как же иначе, сбережет, обязательно сбережет, у нас в семье все такие, бережливые!» – нашептывала мне она. Потом, когда совершенно обессилев, Масисе присаживалась на специально выставленный у входа стул, я моментально вскрикивала недетским командным голосом: «Встаать!», словно достаточно уже к своим полутора годам наобщалась с младшим офицерским составом. Масисе моему такому первому слову, непонятно где усвоенному, очень гордилась и всем хвасталась, и скоро весь двор попеременно попереприсутствовал на показательном засыпании. Соседи тихо прокрадывались в коридор по отмашке Масисе, и она начинала свой ночной военный поход с песнями от входа до сортира и вот, наконец, демонстративно присаживалась на стул. Все зрители с улыбкой наготове ждали пронзительное «Встааать!», дожидались, наконец, кивали друг другу, часто беззвучно хлопали и всячески подбадривали Масисе, которая сияла от счастья. Цирковой номер этот с разными песнями держался в подвальной программе довольно долго, пока я не выросла настолько, что пеленать и таскать меня по коридору старушке было, во‐первых, уже очень тяжело, а во‐вторых, я начала вступать в переговоры со зрителями, очень сильно обогатив к тому времени свой словарный запас.

Знакомьтесь, Масисе!

Отец из того совсем младенческого моего времени был как ощущение, а не как отец. Какая-то яростная нежность, запах сигарет, хруст гальки под его ногами, тогда еще непонятный мне шепот «Катюха моя…», его огромные бережные руки, полет куда-то под облака и приземление в его ладони. И вроде он постоянно был рядом, но нет, глазами не помню, только ощущениями. Но они и есть, наверное, та глубинная основа, на которую спокойно могло потом наслаиваться всё другое, любое, детские беды планетарного масштаба и мелкие предательства дворовых детей, горькие обиды и первые любови. Отец с мамой – вот они, обволакивают, защищают, курят, и ничего не страшно.

И еще помню ту мою детскую щенячью радость, когда при мне папа подходил к маме, утыкался носом ей в шею и что-то неслышное шептал. Но видимо, что-то очень важное: мама внимательно, с чуть потусторонним монализовским взглядом слушала и улыбалась так, словно только что произнесены были самые главные слова в ее жизни и больше никогда она такого не услышит. Но нет, слышала каждый раз, как только папа снова и снова останавливался около нее, ежесекундно, ежечасно, ежедневно. Что говорил ей? Мне интересно сейчас, тогда я не задумывалась, мне просто нравилось на них смотреть, таких больших, красивых, с высоты моего тогдашнего совсем махонького роста. Они были для меня чем-то единым, все время вместе, так удивительно нашедшие друг друга в этом огромном и странном мире, так божественно совпавшие. Я совершенно не удивлялась этой нежности, мне казалось, что так и надо, – иначе зачем тогда жить? Собственно, я особо и не думала об этом. Мне нравилось это ощущение – любви. А их легкие прикосновения, взгляды, в которых можно было запросто утонуть, обычные слова, сказанные чуть хриплым тихим голосом, жесты, протянутая папина ладонь, изящная мамина рука, поправляющая прическу, – обволакивали меня совершенно тогда непонятным, но вполне осязаемым воздухом счастья, в котором я и была зачата. Отец клал маме руку на плечо, она прижималась к ней ухом, поводя головой так, словно хотела впечататься, ласково и страстно одновременно. Что шептал он? Ластынька моя… Аленушка… Девонька… Он любил это слово – девонька. Я, как подросла, тоже стала девонькой. И сестра потом тоже. Он звал маму Аленушкой, а она его иногда Иванушкой, как в той самой сказке: сестрица Аленушка и братец Иванушка, когда друг за друга горой, когда друг без друга не дышать. А он писал ей смешные записки. Я тогда еще не умела читать. Мне и не надо было уметь – все и так было понятно. Иногда вместо слов рожица.

Мы с мамой обе чему-то рады, а у меня бант и модная шапка!

Иногда стихи. Вот, например, такие:

Но чаще они говорили друг другу просто слова. Роба произносил особые, выбранные из всех, специально и только ей, Аленушке. Она улыбалась, немного краснела, поднимала меня на руки и подходила к нему. Я брала обоих за шею, и мы так замирали надолго, на целый длинный миг. Их кровь соединилась во мне, я была их частью, но боялась пошевелиться, тихо, светло и непонятно чему радуясь, подсознательно, не явно. Видимо, это была вершина моего детского счастья, да что там детского – жизненного, осознанного только теперь, когда я старше их обоих, молодых, тогдашних, крепко держащих меня в руках. Потом отцовское, пропахшее табаком: «Девоньки мои…» И снова волна счастья, вполне осязаемая, до мурашек… И мне так нравились эти довольно частые моменты, быть с ними на одном уровне, портить маме прическу, трепать папу за волосы, проводить маленькой ладошкой по их любимым лицам. Папа целовал меня и говорил: «Хороший человек, эта Катька! Прекрасное существо!» Потом меня спускали на пол. Спуск был долгим, я цеплялась за родительскую одежду, выла, ныла, мне не хотелось вниз, мне так хорошо было с ними наверху, под самым потолком. Тогда, в начале их пути, отец написал очень много стихов, которые можно и нужно было читать шепотом, не горланить, даже не говорить, а шептать. На ушко, ей одной…