Дженнифер Уорф - Посреди жизни

Женщина, с которой я говорила утром, заметила мою нерешительность:

– Чего вам стоять! Прост’ подойдите! Док не будет ругаться. Он милашка, говорю. А этой бедняжке придется подождать. У нее тут всякие н’приятности, а у вас работа. Прост’ подойдите.

Я подошла и кашлянула, доктор Хайем поднял голову.

– Добрый вечер, сестра. Я ждал вас. Миссис Робинс, простите, мы продолжим наш разговор позже.

Он встал и открыл дверь своей квартиры. Штора была опущена, и после яркого солнечного света, озарявшего двор, здесь казалось совсем темно.

– Приходится опускать штору, – сказал он. – А то солнечный свет может нанести вред моим книгам.

Я проверила образец мочи, и уровень сахара снова был высоким. Кроме того, в том образце, который я относила в лабораторию, были и следы кетонов. Так что надо было выяснить точный вес пациента и сразу начать колоть инсулин. Он пообещал прийти в больницу на следующий день.

Скрипка и смычок лежали в неосвещенном углу, а на пюпитре покоились открытые ноты. Я не удержалась:

– Я люблю музыку с самого детства. Вы не сыграете для меня что-нибудь?

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением, но просто сказал, что будет очень рад.

Он приподнял угол шторы, чтобы впустить немного света, взял скрипку и смычок и стал перелистывать ноты.

– Это павана Сезара Франка. Думаю, вам понравится.

Затем он начал играть. Он был прекрасным скрипачом – глубина звука, фразировка… и вдруг по моим щекам покатились слезы. Мне пришлось взять себя в руки, но было уже поздно: он обернулся и увидел, что я плачу.

– А ведь вы действительно любите музыку…

Я едва могла говорить и выдавила из себя надтреснутое «да».

– Знаете, музыка спасла мне жизнь. Без нее я, наверное, сошел бы с ума или покончил с собой.

Я не стала спрашивать, как музыка спасла ему жизнь: это был бы слишком личный и бестактный вопрос. Но мне хотелось знать. В результате я спросила его совсем о другом:

– Значит, вы играли всю жизнь?

– Да, с раннего детства. Мы все играли: родители, братья, сестры. От нас этого ожидали, потому что такова была жизнь хорошей еврейской семьи в Вене на рубеже веков. Моя сестра Фрейя была самой талантливой. Она играла на скрипке лучше всех.

– Получается, теперь это ее профессия? Она выступает?

– Нет, – он остановился, повернулся ко мне спиной, открыл футляр для скрипки, ослабил смычок и убрал инструмент, затем закрыл ноты и только потом произнес: – Она мертва. Так что она больше не играет.

– Мне очень жаль. Это была… болезнь?

Он поколебался, потом переставил пюпитр в угол комнаты.

– Наверное. Тело может выдержать многое, но не больше того, что может выдержать. Не знаю точно. А теперь давайте выйдем? В этот прекрасный вечер я собираюсь удобно усесться у своей двери и смотреть, как течет жизнь.

– Мне тоже пора, я должна вернуться в монастырь.

На прощание мы пожали друг другу руки, и я быстро и застенчиво спросила, сыграет ли он для меня еще когда-нибудь.

– С радостью. Даже более того: это будет честь для меня.

На следующее утро, когда мы просматривали список пациентов, я спросила сестру Жюльенну – главу женского монашеского ордена, с которым работала, – знает ли она что-нибудь о докторе Хайеме. Она ответила:

– Знаю только, что он австрийский еврей и приехал сюда вскоре после войны. Тогда евреи со всей Европы искали, где бы им поселиться.

И я тотчас вспомнила фотографию молодой женщины с четырьмя маленькими детьми и его слова «Не знаю точно, как они умерли».

– Как вы думаете, он или его семья могли пройти через концентрационные лагеря? – спросила я сестру Жюльенну, которая, казалось, знала все.

– Не знаю, но очень похоже на то. Ведь погибло более шести миллионов евреев. Вряд ли сегодня в Европе есть евреи, которые не потеряли бы родственников. Мы должны молиться об их утешении.

Позже я узнала, что жена и дети доктора Хайема погибли, когда он совершил безнадежную попытку вернуться в Вену, чтобы спасти свою сестру Фрейю.

Визиты к доктору Хайему стали для меня настоящей радостью. Контролировать его диабет было нетрудно, и мы всегда находили время поговорить о других вещах, интересных нам обоим. Однажды у меня хватило смелости задать вопрос:

– Почему вы живете в таком месте? Вы культурный человек и наверняка могли бы найти что-то получше.

В уголках его глаз появились эти трогательные морщинки:

– Вот тут вы, сестра, ошибаетесь. Вряд ли на свете существует лучшее место для меня. У меня есть две комнаты, потолки не протекают, есть крыша над головой. У меня есть мой собственный туалет! Чего еще может желать человек? И, уверяю вас, платить за все это приходится совсем немного.

– Но эта среда, люди… Они просто не вашего круга.

– И снова, дорогая юная леди, вы ошибаетесь. Из своего гнезда я смотрю на доки – раньше я даже не знал, как это завораживает. Свет по-разному падает на воду в разное время дня и показывает мне тысячи красот, которые никогда не повторяются. Грузовые суда приходят и уходят. Мужчины выполняют свою тяжелую работу, женщины свою. И люди мне нравятся. Наш квартал – как микрокосм всей жизни, а ведь я изучаю род людской.

Однажды, когда я показывала ему, как колоть себе инсулин, и наблюдала за его неловкими попытками ввести иглу, я спросила:

– Получается, вы все-таки не настоящий врач?

– Если вы имеете в виду доктора медицины, то нет. Я доктор аналитической психологии.

– Психиатр?

– Нет. Психиатр в этой стране должен прежде всего быть практикующим врачом, а это не мой случай. Тридцать лет назад я учился в Цюрихе у доктора Карла Густава Юнга. Мне кажется, это был величайший мыслитель нашего века и величайший толкователь человеческого разума.

– То есть в этом состояла ваша работа?

В уголках глаз снова появились морщинки, и он странно посмотрел на меня.

– Да, в этом состояла моя работа, как вы точно выразились.

– А сейчас вы ею занимаетесь? (Как же все-таки нахальна молодость!)

– Нет. И теперь вы спросите: почему? Так я вам отвечу. Честно говоря, в этой стране, при вашей новой Национальной службе здравоохранения, я вряд ли смогу зарабатывать этим себе на жизнь. Я не могу практиковать в Великобритании – нет соответствующей квалификации. Так что зарабатываю переводами.

– А что вы переводите?

– В основном психоаналитические трактаты и статьи для журналов. На французском, немецком, итальянском, голландском.

– Вы очень умны, раз говорите и пишете на стольких языках.

– В отцовском доме нам, детям, пришлось выучить основные европейские языки. Моя мать была родом из Швейцарии, с детства свободно говорила на трех языках, так что научила и детей.

Я прошлась по комнате и провела пальцами по кожаным переплетам книг, к которым было так приятно прикасаться. Видны были названия на нескольких языках, включая английский, но одно из собраний книг показалось мне непохожим ни на что.