Александр Штейн - И не только о нем...

Борис Леонидович скажет о своем пребывании на Урале много позже, в автобиографическом очерке «Люди и положения», написанном в 1956—1957 гг.:

«…Одну зиму я прожил во Всеволодо-Вильве, на севере Пермской губернии, в месте, некогда посещенном Чеховым и Левитаном, по свидетельству А. Н. Тихонова, изобразившего эти места в своих воспоминаниях. Другую — перезимовал в Тихих Горах на Каме, на химических заводах Ушковых… В конторе заводов я вел некоторое время военный стол и освобождал целые волости военнообязанных, прикрепленных к заводам и работавших на оборону. Зимой заводы сообщались с внешним миром допотопным способом. Почту возили из Казани, расположенной в двухстах пятидесяти верстах, как во времена «Капитанской дочки», на тройках. Я один проделал этот путь».

И далее — о Борисе Ильиче:

«Когда в марте 1917 года на заводах узнали о разразившейся в Петербурге революции, я поехал в Москву.

На Ижевском заводе я должен был найти и захватить ранее командированного туда инженера и замечательного человека Збарского, поступить в его распоряжение и следовать за ним дальше».

Збарский вспоминал:

«Я был чрезвычайно рад, что этот исключительно талантливый человек и близкий мой приятель вернулся обратно со мной из Елабуги в Тихие Горы. Он испытывал в это время большой творческий подъем, работал очень много и напряженно, вечерами читал новое, к сожалению, у меня было настолько мало времени, что я иногда при всем желании не мог слушать его новые вещи, но зато Ф. Н., которая была совершенно свободна, целыми днями проводила время вместе с Борей».

Затем Борис Ильич заключает с великой горечью:

«Это постоянное времяпрепровождение их вместе вскоре явилось причиной тяжелых переживаний для меня, о которых я скажу впоследствии».

Итак, Тихие Горы…

«Я работал на заводе и в лаборатории, моя мама целые дни проводила, нянча моего Элика, он прекрасно развивался, уже хорошо говорил и доставлял много радости в те очень короткие промежутки времени, когда я был свободен».

Однажды поздним вечером, очень усталый, он вернулся с завода и спросил встретившую его с ужином мать:

— Где Фанни?

— В гостиной, — сказала она. И, помолчав, добавила: — И как всегда — с Борей. Он читает ей стихи.

В ее тоне ему послышалось нечто тревожное.

— Что ж тут такого? — Он пожал плечами. — Все поэты любят читать свои стихи. И Боря — тоже.

— Пепа, он предпочитает читать стихи ей — одной. Пепа, неужели ты не видишь? Она в него влюблена.

Помолчал.

— Дай мне что-нибудь поесть. Все равно что. Я проголодался. — Помолчал. — И забудем навсегда об этом разговоре.

— Ты его не забудешь. И я тоже.

— Дай мне что-нибудь поесть.

Нет, она не забыла об этом никогда. И Збарский тоже этого никогда не забыл.

Сердце его щемило гнетущей тоской. Неужели случилась трагедия, которую он со страхом ждал во Всеволодо-Вильве, когда Фанни упрекала его в том, что он «падает»?

Он вспоминал вечера там, во Всеволодо-Вильве, и морозную ночь в лесу, с серебряной луной, и шампанское, и разбитый бокал, и Бориса Леонидовича с веником, и этюд Скрябина, и стихи, которые читал Пастернак…

Неужели счастье обошло его стороной?

Пылающие строки, пронизанные болью, тревогой и — надеждой, надеждой, надеждой…

Не забуду, как прочитал их впервые, шестнадцати лет от роду, ранней и цветущей среднеазиатской весной, в далеком от Москвы Ташкенте, в молодежной газете «Юный Восток», выклеенной на афишной тумбе, поверх старой театральной афиши и рядом с правительственным бюллетенем о состоянии здоровья Владимира Ильича Ленина.

Бюллетени эти публиковались каждодневно во всем государстве, от Ледовитого океана до отрогов Памира.

Маяковский назвал свое стихотворение «Не верим!». Написав, сразу же отдал стихи в пресс-бюро агитпропа ЦК РКП, и тотчас они были переданы газетам и журналам всей страны.

«Не верим!»

И казалось, это «Не верим!», звучащее как заклинание, нашло свое реальное подтверждение.

Уже в мае двадцать третьего, в чудесный солнечный день перевезли Ильича в автомобиле в Горки. Здесь, с конца июля, здоровье его стало решительно улучшаться, уже стал ходить, стал шутить, стал смеяться, настоял, чтобы ему давали газеты, сначала «Правду», потом и «Известия». Следил за художественной литературой. По вечерам Надежда Константиновна читала ему вслух. 18 октября 1923 года Ленин решил побывать в Москве, когда автомобиль подъезжал к городу, снял кепку и приветственно помахал столице. В Кремле поднялся в свою квартиру, заглянул в зал заседаний Совнаркома. Пришел в свой кабинет. На следующий день проехал по Москве, побывал на сельскохозяйственной выставке, затем вернулся в Кремль, взял из своей библиотеки несколько нужных ему для работы книг и вернулся в Горки.

Это был его последний, прощальный приезд в Москву…

То, с чего начинался спектакль «Так победим!» Михаила Шатрова и Олега Ефремова в Художественном театре…

Крупская писала Горькому о последних неделях жизни в Горках:

«Он был до самой смерти таким, каким и раньше, — человеком громадной воли, владевшим собой, смеявшимся и шутившим еще накануне смерти, нежно заботившимся о других».

НЕЖНО заботившимся…

Уже тогда появились тревожные симптомы нового обострения болезни.

Однако надежда не гасла. Она владела даже лечащими врачами, неусыпно следившими за ходом болезни. Их радовало общее улучшение самочувствия, каждый день, казалось, больше голубело над Горками небо надежды…

Но пришел день 21 января 1924 года.

Внезапное ухудшение. Резкое. Тяжкое.

Пришла безнадежность.

Пришли шесть часов пятьдесят минут 21 января 1924 года.

Шел в эти дни в Москве съезд Советов — одиннадцатый, чрезвычайный, Всероссийский.

Москва, студеная, ледяная, строгая.