Александр Штейн - И не только о нем...

Борис Ильич на мгновение смолкает, погружаясь в далекое детство.

Стенографистка ждет.

— «Это было трагическое признание. Тут же мой отец сказал, что он готов немедленно устроить развод, поскольку совершенно ясно — он не жилец на этом свете… Страшно волнуясь, рассказав все это, ждал он ответа матери. Однако произошло то, чего он не ждал. Мать выслушала исповедь спокойно, не прерывая ни разу. Помолчав, сказала, что готова отдать моему отцу всю жизнь и сделает все для того, чтобы он выздоровел. Моя мать — ее звали Софьей — была очень умна, очень энергична, очень миловидна и по натуре являла собою воплощение жертвенности. Она развивала энергию необыкновенную, когда было надо помочь тому, кто в этом нуждался. Помочь — словом и делом. Всю свою жизнь, до самой смерти, занималась благотворительностью. И когда дед мой, узнав от нее, что ее муж болен безнадежно, предложил ей разойтись немедля, она сказала в ответ: скорей умрет, чем разойдется с человеком, который болен. Переехала в новую квартиру, где воздух лучше, чище, был при доме садик. Дед смягчился и отправил моего отца за границу для лечения. Тот побывал на лучших европейских курортах, в Меране, в Ницце..

Случилось чудо отцу стало лучше. Пошли еще дети. Мать родила одного за другим пятерых сыновей, из которых в живых осталось трое, первые двое умерли в раннем возрасте… Деньги меж тем таяли, отец тяготился тем, что живет на чужой счет; он решает получить образование и подготовиться к экзамену на аттестат зрелости. Тайно от деда берет уроки алгебры, тригонометрии, французского и латинского языка.

В 1890 году, когда мне исполнилось пять лет, отец вновь заболел, и на этот раз — смертельно.

Чахотка взяла свое.

Из моих ранних воспоминаний наиболее запомнился день его смерти. И этот день, и его канун во всех деталях встают передо мною, помню, помню каждое из лиц, вот что удивительно, всех помню, кто побывал у нас тогда в доме. И о чем говорили — тоже помню.

Очевидно, впечатление ребенка от смерти отца, сам отец, мертвый, рыдающая у его изголовья мать, — все это было настолько сильным и настолько разительным, что оно стало как бы метой, началом — и с этого дня у меня почти нет перерыва в воспоминаниях.

Моя мать овдовела в двадцать четыре года. Осталась она с тремя малолетними детьми. Моему старшему брату Абе восемь, младшему Янко — два. Мать уже тогда приняла решение — не выходить замуж, всецело отдаться воспитанию детей. Предстояла жизнь тяжелая, трудная, материальное положение семьи просто плачевное все прожито и истрачено на лечение отца…»

— Борис Ильич, вы давненько, помните, в Серебряном Бору, собирались непременно рассказать, притом подробно, как гимназист Боря, недавно перешедший в седьмой класс, встретился в Каменец-Подольске с лидером эсеровской боевой организации Григорием Гершуни, точнее, лидер боевой организации эсеров встретил в Каменец-Подольске некоего гимназиста Борю.

— Было такое дело, — кивнул Борис Ильич. — Учтите, что это происходило в начале двадцатого века, в самом-самом начале его, когда наш с вами Каменец-Подольск жил глухой, болотистой, провинциальной жизнью. С точки зрения полиции, да и самого генерал-губернатора, царило полное благополучие, и никто и подозревать не мог о том, что здесь может гнездиться хотя бы самая невинная крамола. Учтите, со времени движения народовольцев не было ни одного, представляете, ни одного политического ареста.

Шепотом передавали, что в духовной семинарии читают вслух народническую литературу, ну, читают, мало ли что и кто читает, главное, нет в губернии революционеров, ни одного нет и даже ими не пахнет…

А как-то вечером я застал у себя старшую сестру моей Фанни — позволяю себе говорить «моей», потому что она, Фанни, в будущем станет моею женой и с нею будут теснейше связаны многие события моей и научной, и личной жизни. Многое в этом отношении вы уже знаете, а если нет, мы еще вернемся к этой обаятельной гимназистке с толстой косой и большим пышным бантом. Старшая ее сестра была в этот раз чем-то сильно взволнована и попросила меня закрыть дверь на ключ. Сегодня, сказала она, понизив голос, пришел некий господин из Киева, ему надо немедленно повидаться с гимназистом Збарским. Он сидит в сквере и нас ждет. Я уже была у тебя, тебя не было дома… Рассказывая все это, она запиналась, дрожала… Ее угнетало, что она стала невольной посредницей каких то подпольных дел. Мы пошли в сквер, со скамейки поднялся человек.

«Знакомьтесь, это Пепа», — сказала сестра.

Вы, наверное, заметили, Евгения Борисовна зовет меня Пепа. Это подпольная моя кличка с тех далеких времен… Сестра тотчас же оставила нас вдвоем и, думается, сделала это с большим облегчением. Передо мной стоял человек лет тридцати пяти — сорока. «Где мы можем уединиться?» — спросил он, мгновенно окинув меня с ног до головы беглым, но пронзительно-острым взглядом. Я ответил: у нас в квартире, матери нет дома, можно сколько угодно разговаривать наедине. Молча дошли, так же молча разделись и поднялись наверх, в гостиную. Приезжий был одет модно, элегантно, совсем не похож видом на мои представления об истинных революционерах, помнится, это-то и произвело впечатление. Заметив, что я гляжу на него неотрывно, ласково улыбнулся и стал расспрашивать, с какого времени интересуюсь я революционным движением и разбираюсь ли в существующих политических партиях.

Можно ли представить себе мое смущение, всю робость, охватившую меня… Ответы мои были путаны, сбивчивы, смутны. Но разве могли они быть иными? Ведь я не разбирался в том, какие вообще есть политические партии, не имел ну ни малейшего представления о том, скажем, какая разница в программе эсеров и эсдеков, да и вообще об их существовании знал только понаслышке…

Приезжий расспросил о моей семье, а затем, помедлив, значительно произнес, что у него есть ко мне поручение. Однако, прежде чем сообщить о нем, он считает порядочным предупредить: это сопряжено с риском и требует большой конспирации. Сердце мое трепыхалось от восторга. Я, разумеется, был готов идти на какой угодно риск, ибо уже тогда мечтал отдать всю свою жизнь революции. Я смешался, почувствовал себя отвратительно, так как не знал даже, что это за слово — «конспирация». А спросить приезжего — не смел, смертельно пугаясь от мысли, что этим незнанием обнаружу непозволительную наивность, а быть может, даже и непригодность к выполнению страстно ожидаемого мною революционного задания… Для меня было бы большой трагедией, если приезжий, разгадавший мою полную несмышленость, возьмет да и откажется напрочь иметь дело с подобным сосунком.

— И как же вы вышли из положения?

— Счастливый случай. В дверь постучали. Пришел мой товарищ по гимназии. Я вышел к нему, тщательно притворив дверь за собой. Дорогой мой, сказал я, сейчас я очень занят, приехал родственник из Киева по семейным делам, зайди попозже. Не успел он уйти, как я бросился к этажерке, схватил энциклопедический словарь, я им пользовался для объяснения иностранных слов, судорожно стал листать — ура! Нашел слово «конспирация», прочитал, что это — «умение тайно производить непозволительные действия, запрещенные законом». Господи, как все это оказалось просто, и можно ли было сомневаться, что я готов нарушить какие угодно законы, вчера, сегодня, завтра! Счастливый, возвратился в гостиную и сразу же выпалил приезжему, что, может быть, я недостаточно опытен в конспирации (теперь я с наслаждением повторял это слово — конспирация, конспирация), но что я готов заниматься конспирацией в любое время суток, в любом качестве и в любом количестве! Приезжий ласково улыбался, хорошо принимая всю мою пылкую наивность и так же хорошо ощущая, что я не очень-то уясняю все значение и опасность этого нового слова. Сказал, что его подпольная кличка Дмитрий. И только два года спустя я узнал, что был передо мною не рядовой революционер, а тот самый знаменитый Григорий Андреевич Гершуни, коего царское правительство разыскивало по всей России, обещая огромную сумму денег за его поимку.