Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

Кто-то воет внутри меня. Но никто этого не слышит. Никто и не слушает.

Так где же мой отец, когда все это происходит, где мой щит, мой заступник, мой ангел-хранитель? Который видит все и знает все, особенно то, что для меня лучше всего? Который посвящает каждый миг своей жизни защите меня от порочности этого мира и зла человеческой расы? Который по часам отмечает все, что я делаю, даже походы в туалет? Который следит, насколько быстро я поднимаюсь по лестнице, каждый день, каждый раз? «Ты путаешь быстроту с торопливостью, начни заново». Или: «Ты топаешь как слон, начни заново». Сколько раз мне приходилось снова подниматься по лестнице и снова спускаться, пока он, наконец, не решал, что я добилась «верного ритма»?

Где его легендарное чувство «верного ритма» теперь, когда мне требуется гораздо больше обычного времени, чтобы принести инструмент из подвала или сбросить соломенные тюки в конюшню? Никто не замечает этого, никто не находит это странным. Я вся охвачена гневом и болью. Раймон делает с моими родителями что пожелает; они его марионетки. Как такое возможно?

Когда мне позволяют выйти в сад, я иду к тому месту, где похоронен Артур. Сооружаю маленький крест из двух дощечек, связанных вместе, и пишу на одной из них его имя. Я стою у его могилы и зову его. Умоляю, чтобы он вернулся. Или, по крайней мере, сообщил мне, как я могу к нему присоединиться. Я так беспокоюсь о нем! Если он умер от боли в животе, значит ли это, что у него до сих пор болит живот? Я боюсь, что ему по-прежнему больно. Или что он оказывается во тьме, испуганный. Я изо всех сил молюсь, чтобы, где бы он ни был, он был счастлив. Говорю ему, что скучаю. Что люблю его. С тех пор как он умер, дни мои стали длинными, черными безрадостными туннелями без надежды и любви.

Отец недоволен, что я так часто посещаю могилу Артура. Он сообщает мне, что следующим летом над этим местом будет выстроен гимнастический зал. Теперь я должна серьезно работать над своими физическими способностями – это совершенно необходимое условие, чтобы со временем стать «сверхчеловеком».

Когда-то я любила запахи сада – запахи кустарников, деревьев и цветов, нарциссов. А больше всего мне нравилась сирень. Но теперь мне больше ничто не нравится. Мне не нравится бродить по усадьбе. Иногда я вижу Питу, теперь – единственное свободно пасущееся живое существо на этой земле; он поджидает меня на ступенях у веранды или в конуре вместе с Линдой. Тянет шею, чтобы увидеть, не иду ли я. У нас выдалось арктически холодное лето, утонувшее в дождях. Потоки ледяной воды снаружи, потоки слез внутри меня.

Я читала в книгах, что люди рассказывают своим детям сказки на ночь и укладывают их спать. Я одна, поговорить мне не с кем. Очевидно, я «особой породы», а раз так, то должна выделяться из толпы. Но я не хочу. Когда ты «особой породы» – это ад. Я хочу быть такой, как все остальные. Мне нужно держать кого-то за руку, быть в чьих-то объятиях.

Раньше одной из моих любимых грез наяву была та, в которой я в мастерской изготавливаю собственный воздушный шар из специальной ткани и улетаю прочь вместе с Артуром, Линдой и Питу. Точь-в-точь как Самуэль Фергюсон, герой книги «Пять недель на воздушном шаре», который вместе со своими спутниками отправляется искать истоки Нила. Так отправляемся в путь и мы, пролетая над деревнями и полями, над Парижем и Лондоном, городами, о которых я читала в книгах. С высоты мы наблюдаем за людьми, занимающимися своей повседневной жизнью; машем им, и они машут нам в ответ…

Когда ты «особой породы» – это ад. Я хочу быть такой, как все остальные. Мне нужно держать кого-то за руку, быть в чьих-то объятиях.

Я перестала мечтать о путешествии на воздушном шаре. Без Артура в нем нет смысла. Без Артура я едва жива. Жизнь идет вокруг меня в замедленном воспроизведении. Даже с Линдой, даже с Питу. Я делаю вид, что я здесь, притворяюсь, будто слушаю уроки матери, или делаю домашние задания, или играю на аккордеоне. Притворяюсь, что слушаюсь. Меня здесь нет. Я не знаю, где я есть. Может быть, нигде.

Отец заговаривает о покупке другого пони – при условии, что я сделаю по три сальто-мортале три дня подряд. В отцовском мире многое бывает в трех экземплярах. Но я не хочу делать три сальто-мортале. И не хочу нового пони.

Дни проходят, сливаясь друг с другом. Мне кажется, что вся моя жизнь – просто один и тот же день, бесплодный, скучный, бесконечный, безжалостный день. Я прикована к своему расписанию, точно вол к телеге. Я тяну изо всей силы, но не понимаю, не думаю, не задаю никаких вопросов. Я вообще почти не дышу.

Когда позволяет погода, отец регулярно назначает дополнительные работы на наших землях: прополку, стрижку лужайки, прочистку водосточных труб… На пару дней дневное расписание летит вверх тормашками.

– Тебе придется наверстать вечером, – говорит отец, устремляя на меня свой испытующий взор.

«Наверстывание» означает, что мои уроки переносятся и длятся до половины двенадцатого ночи. Это означает отсутствие кратких моментов передышки, таких как час повторения материала по утрам и час чтения по вечерам. Моментов, когда я могу мечтать, втайне выбирать то, что буду читать, или думать о тех, кого люблю. «Наверстывание» означает, что к моей телеге прицепом идет десятитонный трейлер.

Когда предстоит ручной труд, у меня больше нет времени на самостоятельные занятия музыкой, но уроки с Ивом все равно продолжаются. Я пытаюсь объяснить родителям, что мне нужно время для разучивания пьес.

– Оправдания – для трусов и ленивцев, – отвечают мне родители. – Где хотение, там и умение.

Как бы я ни заставляла пальцы двигаться по нужным нотам с нужной скоростью силой воли, у меня никогда не получается. Раздраженный моими посредственными успехами, Ив осыпает меня оскорблениями. Мне не позволено говорить ему, что я работаю в усадьбе.

Расписание – мой деспот, а я – раба, прикованная к нему. И это усугубляется тем, что мне никогда не удается «наверстать» отставание. Я изнуряю себя, пытаясь догнать расписание, выполнить все задания. Теперь в моей голове раздается постоянное «тик-так», которое становится все громче и громче, не давая мне думать ни о чем другом.

Я прикована к своему расписанию, точно вол к телеге. Я тяну изо всей силы, но не понимаю, не думаю, не задаю никаких вопросов. Я вообще почти не дышу.

Не знаю, в чем дело, может быть, в пронизывающе холодном лете, но вскоре после смерти Артура мои зубы порой начинают стучать без всякой видимой причины. Я не способна прекратить это движение, но оно в конечном итоге прекращается само. Всякий раз как мои челюсти начинают дрожать, мне приходится прикладывать огромное усилие, чтобы никто не слышал клацанья зубов.