Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Сейчас, на пляже в Крыму, Хрущев надиктовывал план своей предстоящей тактики во время визита в США и тезисы своей беседы с президентом Эйзенхауэром.

— Думаю, — диктовал он, — вы, господин президент, должны согласиться, что в силу логики вещей мирный договор с Германией должен быть подписан. Я уверен, что вы согласны с этим, но опасаетесь принять такое решение, считая, что…

И так далее. Я не буду с самого начала утомлять своего читателя деталями всех перипетий тогдашних международных проблем; специалистам они хорошо известны, а широкой публике малоинтересны. Думаю, гораздо увлекательнее и объемнее описываемый мной период будет выглядеть при знакомстве с характеристиками, психологическими портретами и помыслами людей, вершивших в те годы большую политику. Именно такую цель я и ставил перед собой, берясь за рассказ о событиях, свидетелем и участником которых мне, в то время совсем молодому дипломату, довелось стать.

Эта книга охватывает период длиной в тысячу дней с хвостиком. А поскольку мне после окончания Института международных отношений довелось работать в высотном здании Министерства иностранных дел в комнате под номером 1001, я не удержался от соблазна назвать ее так, как назвал: «Тысяча и один день Никиты Сергеевича».

Но не только поэтому. Думаю, что читатель, прочтя эту книгу, согласится: события, описываемые в ней, по увлекательности не уступают рассказам знаменитой Шахразады.

В Вашингтоне тоже готовились к предстоящему саммиту. Эйзенхауэр говорил, что «ломает голову, как бы придумать такую штуку, которая не выглядит как уступка, но на ум ничего не приходит».

Как и Хрущев, президент начал с оценки стратегической ситуации. Советский премьер, вспоминал он, не раз поднимал вопрос о ракетах средней дальности, размещенных вблизи границ Советского Союза, — РСД, как они именовались на военном жаргоне. Но если мы ожидаем прорыва в создании более совершенных ракет межконтинентальной дальности, рассуждал президент, почему бы не отказаться от планов размещения средних ракет? Их военное значение, считал он, невелико. Скорее, можно говорить об их политической или психологической роли. На ближайшую перспективу намечалось размещение этих ракет в Греции. Но что это даст? Если посмотреть на карту — она так мала и уязвима.

17 июня президент вызвал министра обороны Маккелроя и заместителя госсекретаря Диллона. Обсуждался вопрос о его встрече с Хрущевым. Эйзенхауэр сказал:

— Есть все основания для размещения РСД в Англии, Германии и Франции. Другая ситуация с флангами и выдвинутыми вперед районами, такими, как Греция. Размещение там этих ракет — дело проблематичное. Как вы думаете, что мы должны сделать, если Куба или Мексика начали бы вдруг склоняться к коммунизму, а Советский Союз послал туда свое оружие и снаряжение? В этом случае нам пришлось бы вмешаться, причем если бы понадобилось, то и военным путем.

И потом задал неожиданный вопрос своим собеседникам:

— А если Хрущеву сказать, что мы не будем размещать РСД в Греции, и посмотрим, что он захочет сделать со своей стороны для улучшения положения?

Но военные и дипломаты упорно возражали. Маккелрой заявил:

— С территории Греции можно нанести удар по многим целям, которые недосягаемы для ракет ТОР, размещенных в Англии. Поэтому она должна стать частью ракетного кольца, которым мы надеемся окружить Советский Союз.

Диллон заходил с другой стороны:

— Хрущеву ни в коем случае нельзя показать, что США уступают под давлением его угроз. К тому же в НАТО возникнут серьезные проблемы, если мы будем относиться к Греции и Турции иначе, чем к другим союзникам.

После долгих споров Эйзенхауэр, как всегда, занял половинчатую позицию: размещение ракет в Греции следует отложить, но этот шаг не должен быть связан с советскими угрозами. Проблему РСД решено было вообще не включать в число возможных уступок Хрущеву.

Перебирая одну проблему за другой, президент приходил к выводу, что Берлин является, по сути дела, единственным вопросом, где можно поискать точки соприкосновения с русскими. Как и прежде, он считал образование Западного Берлина серьезным просчетом. Месяц спустя после Кэмп-Дэвида он скажет: «Западный мир сделал ошибку в 1944–1945 годах и должен сейчас найти способ, как заплатить за нее». Поэтому ему импонировали разного рода идеи с образованием «свободного города Берлина» под эгидой ООН и гарантированным доступом к нему.

— Русские считают нашу позицию по Берлину нелогичной. Мы признаем это, но не откажемся от наших прав и обязательств до тех пор, пока нами не будет найдено способа, как сделать это.

Если брать советскую и американскую позиции не в том виде, как о них заявлялось публично, а как их обсуждали в Крыму и в Вашингтоне, то пропасть между ними была не столь уж велика, и дипломаты могли бы перебросить через нее мостик. Вот только удастся ли это сделать и как?

Казалось, как хорошо просчитал Хрущев решение германского вопроса к предстоящей встрече в верхах. Главное — признание двух германских государств. Кто станет возражать против этого? Англия? Франция? Да они так «обожают» немцев, что с радостью пойдут и на три, и на четыре германских государства. В приватных беседах они этого и не скрывают. Недавняя женевская встреча министров показала, что есть основания для такого решения. Надо только вести дело постепенно, шаг за шагом. Начать с вывода войск из Западного Берлина, пусть даже символического, а завершить все дело подписанием мирного договора с ГДР и ФРГ.

Хрущев был доволен. Пожалуй, впервые поверил, что дипломатия на что-то годится. Поэтому, широко улыбаясь, сказал Громыко и его команде: «Молодцы!» Но тут же забеспокоился:

— А что этот старый хрен? Он не испортит нам обедни?

Все поняли, что Хрущев имеет в виду канцлера ФРГ Аденауэра.

В том, 1959 году Конраду Аденауэру исполнилось 83. Но, казалось, своих лет он не замечает. Один из его старых друзей, который, кстати, был на четыре года моложе, стал как-то жаловаться, что они стары и им пора на покой. Аденауэр ничего не ответил, но позвонил его жене и спросил:

— Что случилось с вашим мужем? Я боюсь за него: он что, болен?

Это был худой высокий старик, аккуратный и педантичный, сверхпедантичный, как однажды отозвался о нем Громыко. Выглядел он величаво, хотя и старомодно, — всегда в темном костюме, жилетке и тщательно повязанном галстуке. Широкое скуластое лицо, изборожденное глубокими морщинами, обрамляла короткая «прусская» стрижка — так гигиеничнее. Однако выдающиеся скулы и чуть раскосые проницательные глаза придавали ему монгольский облик. Как-то Хрущев, рассматривая его фотографию, спросил: