Александр Архангельский - Русофил [История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим] [litres]

Вообще, я тогда впервые понял, что русские редко спорят с начальством, просто не выполняют распоряжения. Но если уж решились спорить, то часто идут до конца. Однажды я стал свидетелем неприятной сцены в большой аудитории здания “Б”. Шло всеобщее собрание комитета комсомола, на котором иностранцу находиться не полагалось, но мне было страшно интересно, и я туда просочился. Ну, то есть поступил по-русски: не спросил разрешения, проигнорировал запреты.

Старший студент, ему было за тридцать, во всеуслышание заявил:

– Товарищи! Надо признать, что мы живём в стране, где ещё есть безработица и голодающие люди.

Можно себе представить, какой эффект это произвело. Воцарилось молчание, тишина всеобщая. Преодолев оцепенение, выскочила какая-то активистка, потребовала доказательств. Он ответил:

– Я преподавал в школе. И я своими глазами видел, что некоторые мальчики почти падают от бессилия. Я зашёл к их родителям и увидел, что они голодают.

Это было нечто потрясающее. Позже я бывал на официальных “смелых” выступлениях, где все всё понимали, но ораторы как бы шифровались. Например, на шестидесятилетии советского полуклассика Ильи Сельвинского все тонко намекали на испытания, которые пришлось пройти славному юбиляру, на его конструктивистское прошлое, на дерзкую поэму “Улялаевщина”. Но именно намекали, и именно тонко, а где тонко, там и рвётся. В эти витиеватые, не вполне понятные постороннему человеку речи были вплетены опасные детали, и одновременно они были пронизаны советским романтическим убеждением, что революционный поэт должен страдать, но – несмотря ни на что – оставаться коммунистом. А на комсомольском собрании в МГУ разговор шёл прямой и жёсткий, без экивоков.

Мне, французу, такое слышать было не положено. Видимо, именно это и стало главной причиной, почему меня решили выгнать из университета. Хотя формальный повод был другой. В передаче, которая вышла по французскому радио, вещавшему на русском языке, журналист упомянул, что мы, студенты из Франции, не ходим на обязательные курсы для иностранцев. (А я действительно не ходил, потому что делать там было нечего.) Так что меня и ещё двоих французов поздней осенью 1956 года вызвали к ректору Петровскому. Вместе с ним нас принимали (и, потирая руки, готовились к погрому) отвратительный тип, декан филфака Самарин и парторг с какой-то смешной фамилией. Понимая, что мне грозят более чем серьёзные неприятности, я заранее попросил Гудзия написать защитное письмо, в прямом смысле дать мне охранную грамоту. К нему-то, равно как к Сергею Михайловичу Бонди, выдающемуся пушкинисту, я действительно ходил! Гудзий с радостью согласился. До сих пор торжествую, вспоминая, как вытянулось лицо парторга, когда я протянул это письмо ректору и декану.

Но бедствия мои не кончились. Вскоре вышла статья в газете “Московский университет” под названием “Дорогие друзья, давайте больше не будем”. Точнее, то была не статья, а коллективное письмо трёх русских студентов, публично обращённое к иностранцам. Там было сказано, что у меня на подоконнике лежит прошлогодняя пыль, поскольку я буржуй и сам за собой не убираю. Этот образ “прошлогодней пыли” я запомнил навсегда, потому что на самом деле номер мой был едва ли не самый чистый на шестом этаже в зоне “Г”. Совсем недавно вышел фильм Андрея Смирнова “Француз”; герой приезжает из Парижа в 1956-м и живёт в той самой комнате студенческого общежития номер 636, и в кадре показана газета со статьёй-доносом…

Мой сосед по зоне “Г”, Коля, физик, высокий такой, симпатичный, подписал то письмо. Я вернулся к себе, он стучит. И говорит (цитирую дословно):

– Наверное, ты думаешь, что я свинья?

Ну, наверное, думаю, а как иначе. Рассказал он мне, что его заставили, надавили. Я его успокоил. И мы стали друзьями. А недавно я получил письмо от Колиной вдовы (она живёт в Минске сейчас) и узнал, что он всю свою карьеру страдал из-за этой дружбы со мной…

Дружить с поляками было безопаснее – в том числе и для них самих. В Польше уже тогда было посвободнее, чем в СССР, да и польский авантюризм давал о себе знать. Однажды к моему приятелю Миреку Бобровскому, студенту-физику, приехала из Польши мать. Но желание навестить сына было только предлогом. Первым делом она отправилась в своё бывшее имение на территории нынешней Белоруссии, где перед отъездом из империи зарыла клад: железный ящик, набитый долларами. Откопала, вернулась. Доллары были слегка попорчены, но уцелели. Мы по этому случаю пировали, и она решила угостить меня польским спиртом, не предупредив, что это 96 градусов. А я же француз, а не поляк, у нас культура вина, я спирта никогда не пробовал. В общем, выпил и хлопнулся в обморок.

Причём эта дама хотела, чтобы я провёз их доллары через границу и поменял старые бумажки в Вашингтоне – в Bank of America . Я, разумеется, отказался.

Советский Союз тогда только-только приоткрылся для иностранцев, от поляков и французов до китайцев. Все мы, приезжие, были в диковинку, но особенно африканцы. В МГУ из Гвинеи приехал тамошний принц по имени Яло, удивительно образованный и утончённый, говоривший по-французски практически как природный француз. Знал он в совершенстве и английский, и латынь. И по-русски говорил весьма неплохо. Естественно, будучи мусульманином, он владел арабским, языком Корана. Плюс два местных языка многоязыкой Гвинеи. Но советские интернационалисты на него смотрели как на дикаря.

Я с ним познакомился, мы подружились. И вот однажды он заболел, его отправили в больницу. И он мне позвонил оттуда в настоящей истерике:

– Жорж, спаси меня!

Оказалось, что вся больница ходит посмотреть на чёрного человека и каждый пытается дотронуться до него. Это было совершенно невыносимо, и я устроил ему побег. Принёс с собой штаны, рубашку (он был в больничной пижаме). И чёрный принц бежал через окно от любопытства белых советских людей.

При этом те же советские люди (так мне, по крайней мере, казалось) не обращали внимания на своих безногих ветеранов, которые передвигались на досках с приделанными колёсиками, а иногда просто с шарикоподшипниками. Чистый Босх. Я никогда в жизни не видел ничего столь ужасного. Потом их всех увезли куда-то в глубь страны, подальше от глаз счастливых москвичей. А другое, что меня поражало не меньше, – это армии женщин, которые убирали снег. То есть делали работу, которая у нас, в капиталистической Европе, была предназначена для мужчин.

Впрочем, были вещи, которые мне казались привлекательными. Например, отсутствие изобилия в магазинах. Всего – по одному. Лыжи – одной марки, ткань – одной фактуры, конфеты – одного сорта. Может быть, во мне тогда говорил ученик Пьера Паскаля, но мне простота выбора нравилась.