Коллектив авторов - Собибор. Взгляд по обе стороны колючей проволоки

Однажды мы должны были перевезти песок, чтобы украсить аллеи лагеря и выложить их по бокам кирпичиками. Френцель посмотрел на нас, вытащил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил в голову одного товарища, работавшего возле меня. Почему — я не знаю.

Однажды пришел состав с заключенными, наполовину мертвыми. В этот день я работал на перроне и видел женщину с лихорадочно блестевшими глазами, которая хотела приподняться. Я сказал ей на еврейском: «Скоро дела пойдут лучше». Что я мог ей сказать? Френцель услышал. Хлестнул меня по лицу своей плеткой и убил несчастную выстрелом из револьвера.

Заключенный с мая месяца 1943 года, я видел, как прибывало много поездов из Западной Европы и Голландии. Люди выходили из вагонов с облегчением, думая несомненно, что в лагере им будет лучше, чем было в вагонах. Эсэсовцы принимали их приветливо, с улыбкой, разговаривали с ними, если те понимали по-немецки, помогали женщинам вести детей и собирать семьи.

Восстание

Как все заключенные, я мечтал о свободе, зная, что я был по еврейскому выражению «между водой и огнем». Сбежать из Собибора, но куда? Я вспомнил, что когда нас гнали колоннами в Собибор, впереди колонны шел эсэсовец, вооруженный пулеметом. Сзади был другой пулемет, а вдоль всей колонны шли охранники с ружьями. При малейшем движении раздавался треск оружия. Более того, я не рассчитывал на помощь и возможную симпатию местного населения. Мы действительно были между водой и огнем.

14 октября 1943 года вспыхнуло большое восстание. Я побежал вместе с другими в лес, как можно дальше. В лесу я встретил уцелевшего человека. Он был голый. «Пойдем со мной», — я дал ему пиджак. Мы искали партизан, но не нашли их. Потом мы были остановлены полицейскими, которые, к счастью, не убили нас на месте. Они отвели нас в Адамполь [613], где немец Фелингер — администратор конфискованных владений, надел нам на шеи цепи и привязал у хлева. В течение недели с нами обращались буквально, как с собаками. Мы смогли ногами сломать цепи и убежать в Парчевский лес. Сначала мы встретили польских партизан, которые не захотели вшивых, потом другую группу партизан-евреев, группу, <���…> которая взяла нас к себе.

Сначала мы сторожили склад, потом, когда мы пришли в себя от той собачьей жизни, мы начали сражаться.

В конце концов я уехал в Израиль, где создал семью и где я работаю каменщиком.

Из Курува в Собибор.

Свидетельство Гершеля Цукермана

С первых дней войны Курув [614] бомбили и почти весь еврейский квартал был уничтожен. Те, кто искал убежища в другом квартале тоже попали под бомбежку. За несколько дней до пожара, наш раввин попросил нас спрятать священные книги (свитки) в подвале. Так они могли быть спасены. Одни подвалы устояли перед пожаром. Мы устроили там временное жилище, а другие разместились в наспех вырытых убежищах. Сразу после бомбежки, немцы по происхождению, хулиганы и немецкие солдаты начали грабить. Итак, даже то, что могло быть спасено и спрятано в подвалы, не могло нам остаться.

Когда немецкая армия расположилась, началась организация принудительного труда. Мне удалось устроить свою семью в деревню Боровик. С Соломоном Нюссенбаумом я купил тележку и лошадь, потом, переодевшись поляками, мы ходили из одной деревни в другую, продавали и покупали продукты питания. На это наши семьи и жили. Мы рисковали нашей жизнью каждый день. Евреям было запрещено владеть лошадью и, более того, передвигаться без разрешения.

Во время пасхи 1942 года, отправляясь на заре в Курув, я увидел эсэсовцев, окруживших городок. Я предупредил своего брата, потом тех, кого встретили и вернулся в Боровик.

На следующий день какой-то крестьянин мне сказал, что все еврейское население было выслано в Конска-Воля. А также немного позже я узнал, что все вывезенные, перед отправкой в Собибор, оставались запертыми в течение трех дней без еды и воды. А также я узнал, что Авигрод Яков, отказавшись сесть в поезд, был убит на перроне и что дочери Менделя Розенблата удалось послать какого-то молодого поляка вслед за составом и тот сообщил, что поезд направился в сторону леса, расположенного в стороне Хелма, недалеко от реки Буг.

После первого большого угона населения, официально в Куруве должно было остаться только тридцать евреев, работавших у меховщика. Нескольким семьям, однако, удалось спрятаться, но ненадолго. Еврейское население было угнано в первую пятницу после пасхальных праздников 1942 года. За этим угоном последовал следующий угон еврейского населения всей области, в том числе и моей семьи.

Во время пересылки мы сделали остановку в Ополе, где нас загнали в синагогу. По дороге в Ополе удалось убежать только Хаиму Пезаху, его жене и детям. Ополе был транзитным центром перед отправкой в Собибор. Однажды эсэсовцы из Пулавы под предлогом тесноты и отсутствия гигиены отослали детей и женщин в загородные бараки. Двое из моих четверых детей тоже были угнаны. Почти сразу после этого произошла другая облава, которой мне удалось избежать, но в которой я потерял жену и одного из моих детей. По возвращении моего последнего ребенка, сына Иосифа (Юзефа), мы решили присоединиться к нашей семье. Впрочем, очень скоро последовала третья облава и в синагоге Ополе польские евреи были заменены чехословацкими.

Мы шли колонной к вокзалу. На дороге <���…> стояла шеренга крестьян, вооруженных лопатами. Увидев в толпе хорошо одетого человека, они указывали на него немецкому или украинскому охраннику, давая ему бутылку водки. Тогда тот вытаскивал из рядов указанного человека и убивал его, как за попытку к бегству. Крестьянин, купивший еврея, брал тогда его одежду, сапоги и все, что было на нем.

<���…> нас ждал поезд. От 120 до 130 человек силой запихнули в вагоны и поехали в Собибор. По приезде были отобраны 100 человек, в число которых попал мой сын и я. Две тысячи других заключенных были помещены в лагерь № 3. На следующий день эсэсовцы спросили: «Кто умеет готовить еду?». Мы с сыном подняли руки. Мы остались, а 98 других были переведены в лагерь № 3.

Техника, предназначенная для умерщвления, была так хорошо замаскирована, что почти еще в течение 10 недель, я думал, что другие, пришедшие со мной, находились в трудовом лагере. На кухне, где я работал, мы варили суп для заключенных 3-го лагеря. Украинские надсмотрщики приходили за кастрюлями. Однажды в мучной шарик я положил записку на иврите: «Братья, сообщите нам, что стало с теми, кого перевели в лагерь № 3?». Ответ ко мне пришел в записке, приклеенной на дне чугуна: «Было бы лучше, если бы вы об этом не спрашивали. Здесь они все были задушены газом, и мы должны были их похоронить.»

Я сказал это двум своим друзьям — Леону Фельдхендлеру и Суломо (Шломо) Гольдштейну. Но вместе решили ничего не говорить другим, чтобы не заставлять их страдать еще больше, чем они страдали сейчас.