Михаил Слонимский - Воспоминания

Входят и выходят важные и неважные фашистские чины. Поднятие руки — «Heil Hitler!» Автомобили, мотоциклы, велосипеды подъезжают и отъезжают.

Ветер свежеет, солнце тускнеет в облаках; может быть, будет дождь. Но никто из здесь стоящих не обращает на это внимания — их гораздо больше интересует погода, идущая отсюда, из этого светлого трехэтажного здания.

Одетая в новенькую форму, она, по их мнению, готовит грозу куда более страшную, чем те — с ливнем, громом и молнией,— что вдруг ударяют по Мюнхену. Несытые властью фашисты готовят в ближайшее воскресенье демонстрацию — первую после разрешения их формы в Баварии! Перед толпой «сознательных» и одураченных выступает сам вождь, Fьhrer — сам Адольф Гитлер!

«Adolf Hitler spricht» [6] Говорит Адольф Гитлер (нем.). — этими тремя словами заклеены все углы.

У инженера, случайного спутника по купе в поезде Берлин — Мюнхен, не хватило слов для характеристики фашистов. Он состроил свирепое лицо, взял воображаемую винтовку наперевес и пошел, изображая фашиста, в атаку на остальных пассажиров.

Группами — всегда группами — ходят гитлеровцы и по улицам Мюнхена. Настороженно, испуганно смотрят на них прохожие, оборачиваясь на ходу, подчас останавливаясь и оглядывая каждого с ног до головы. Столкнулся лицом к лицу и с открытой ненавистью взглянул на фашиста вот тот, в кепке, железнодорожный рабочий, может быть, один из тех, кто оставил никакими ливнями не смываемые красные надписи: «Выбирайте Тельмана!» Надписи эти — еще с президентских выборов.

Ни одного убитого, ни одного раненого. Но, кажется, тут напряженней, ожесточенней, острей, чем в Берлине. Один только выстрел — и...

— Вот тут был убит Курт Эйснер, здесь, у панели, стояла лужа крови. Граф Арко подошел к нему с той панели — сейчас он видный фашист. Но Курт Эйснер — он не был настоящим революционером, нет, я любил Левинэ, Эгльгофера...

Немец, игравший в те дни, дни Баварской советской республики, некоторую роль, увлекся — он размахивает руками, говорит слишком громко, на нас уже оборачиваются.

Немец замолк, нахмурился — он забыл на миг, что в эти дни нельзя громко и сочувственно вспоминать о Левинэ, Эгльгофере... Это не мертвые имена, это живые имена, памятные мюнхенцам, это сегодняшняя борьба. И улицы полны теми, кто марает библиотечные книги грубыми фашистскими надписями. И, конечно, судьи Левинэ как хозяева ходят на Бриеннерштрассе, 45. Им хочется поскорей посадить на скамью подсудимых всех, кто так горячо вспоминает о днях Баварской советской республики, всех, чья память хранит опыт разгрома для будущих побед...

Но этого коллекционера, наверное, не тронут фашисты. Седой, в белом халате, он вглядывается в меня маленькими, чересчур внимательными глазками и говорит, кривя рот (у него — кривой рот, удар, видимо, хлопнул):

— У меня все есть. Все. Все газеты тех лет. Прокламации. Может быть, вам нужна маска Курта Эйснера?

— Нет, мне не нужна маска Курта Эйснера. Мне нужно полицейское объявление о поимке Левинэ.

— Это стоит денег,— отвечает криворотый старик.

— Сколько?

— Сто марок.

Я не могу заплатить сто марок — это для меня дорого.

Старик ведет меня в комнаты. Он пронзительно вглядывается в меня, соображая, кто я и зачем мне документы о Левинэ. В сложном переплете политической борьбы он ищет только одного — денег, и цена, которую он называет, вполне зависит от нужности того или иного документа в сегодняшней борьбе. Он понимает, что у него не какой-нибудь потерявший актуальность исторический архив, годный только для седовласых педантов.

Старик говорит:

— У меня работают в этой комнате все партии. У меня есть все, все. Но это стоит денег.

Старый хищник не заблудится в политических джунглях. И он не одинок. И, конечно же, найдется ему место за столом постоянных посетителей, за большим столом посредине большой пивной.

Демонстрация фашистов — завтра.

Собрания под открытым небом воспрещены. Фашисты сняли пустырь и надстраивают над ним покрышку. Пустырь — на окраине, между стадионом и новым кварталом, в котором высочайшее и широчайшее горло газометра возвышается над бетоном желтых, синих и зеленых домов, несколько смахивающих на казармы. Новый квартал, законченный в прошлом году, строился целых семь лет.

« Gebt Adolf Hitler die Macht — 2 Liste!» [7] Дайте власть Адольфу Гитлеру — 2 бюллетень! (нем.). — такими лентами опоясан огромный шалаш. И как там, на Бриеннерштрассе, 45, так и тут, между стадионом и новостройкой, стоят и смотрят мюнхенцы на энергичную деятельность фашистов.

Печальный немец с зонтиком спокойно, как давно знакомый, обратился ко мне, сообщая результаты своих вычислений:

— Здесь поместится тридцать тысяч человек. Так они и хотели — на тридцать тысяч человек.

Он замолкает, дышит,— у него, должно быть, больное сердце.

— В каждом ряду скамья на сто пятьдесят человек, скамей — двести, итого — тридцать тысяч человек. Земля и шалаш обошлись в тридцать пять тысяч марок.

Он, должно быть, преподаватель математики или, еще верней, бухгалтер. Безработный бухгалтер, тоскующий по гроссбухам и сытой жизни. Он отходит, проговорив обычное «гут таг» и приподняв потрепанную мягкую шляпу.

К утру автомобили, мотоциклы, велосипеды уносят испуганных обывателей за город. Мюнхен замер, притаился в напряженном ожидании.

Наехавшие отовсюду штурмовики владеют Мюнхеном. Колоннами, со всех концов города, маршируют они по улицам, чтобы сойтись к шалашу. А рядом, на стадионе, предстоят гимнастические упражнения католического спортивного союза. Колоннами, со всех концов города, маршируют католики по улицам. Мюнхена, чтобы сойтись к стадиону. Шуцманы охраняют их — восемь шуцманов на шесть католических барабанщиков — католики народ нежный, они совсем не хотят драться.

Колонны гитлеровцев маршируют по Мюнхену. Они сами себе охрана. Но сколько среди них таких вот, как этот, в пенсне, щупленький, тщательно старающийся нагнать на свое острое, худое лицо бодрость и наглость? Сколько среди них и таких вот, как этот, избегающий смотреть по сторонам, плотный, коренастый, в глазах которого застыло недоумение и, кажется, даже отвращение? Сколько одураченных или продавшихся?

Но у командного состава — точные, выверенные движения. На перекрестке колонновожатый, шагнув вперед, делает полицейский жест рукой — и останавливаются автомобили, велосипеды, пешеходы. Грузный шуцман не хочет замечать, что фашист заменил его, что фашист исполняет его обязанности.

Сталкиваются и без драки пропускают друг друга колонны гитлеровцев и католиков — как воплощение мыслей и колебаний баварского богатея.

Шпалерами по всем близлежащим улицам стоят мюнхенцы. Многие стоят и смотрят загадочно, почти тупо. Но у многих — совсем не загадочная ненависть на лице...