Михаил Слонимский - Воспоминания

Сгоряча он вновь помянул о книжке «Разговор пяти или шести»: «Нужен творческий манифест. Нужен вызов. Это очень страшно, конечно. Уже и сейчас на нас вешают всех собак, многие не подадут при встрече руки, целый ряд дружб на ущербе, но — в конечном счете — это все такая мелкая чепуха по сравнению с тем, что обязательно, ценою невозможной энергии надо сделать».

Он несколько утрированно, в своем, «павленковском» стиле, описывал обстановку в писательской среде тех лет, но, конечно, крутило нас сильно. А упоминание о книжке было чисто риторическим. Писательские выступления в Москве и в Ленинграде печатались в ряде газет и журналов, а это значило больше, чем отдельная брошюрка пяти или шести.

В тот период характер Павленко как организатора-большевика впервые проявился в литературной сфере, и если кто не знал, что в гражданскую войну он был комиссаром, то теперь мог легко догадаться об этом. Он и в литературной среде очень быстро стал одним из ведущих писателей, организатором, общественником. Атак как заседали мы тогда чересчур часто, то он не стеснялся именовать себя за это «Правленко». При этом он много писал и много путешествовал. Взяв правильный курс, он уже не сворачивал с него и тянул за собой других. Он был, казалось, сразу везде, и не было ни одного хоть сколько-нибудь серьезного литературного предприятия, в котором он не принимал бы того или иного участия. Да, покой был ему противопоказан. Он был подлинным сыном своего времени.

2

Особняк на Малой Никитской в Москве был широко известен. Здесь жил и работал Алексей Максимович Горький. Этот особняк в тридцатые годы стал центральным литературным штабом, средоточием дел и судеб наших. И мы прежде всего устремились сюда, когда апрельским постановлением ЦК «О перестройке литературно-художественных организаций» была ликвидирована в 1932 году РАПП. Предстояло организовать единый Союз писателей.

Кабинет Горького был битком набит писателями — молодыми и старыми. Мы разместились где попало и как попало. На подоконнике, возле стола, за которым сидел Алексей Максимович, виднелась фигура Павленко. Намечался состав оргкомитета, и Горький неутомимо записывал фамилии, которые выкликались со всех сторон. Он прятал улыбку в усах, и его карандаш работал без устали. Каждый старался внести свое предложение:

— Сельвинский! Безыменский! Светлов!..

Похоже было, что идет какая-то большая перекличка, проверка и подсчет сил перед очередным стремительным маршем вперед. Жаждущие и алчущие участвовать в этом необычном вече толпились в дверях, стараясь протиснуться в кабинет, пристраиваясь где только можно, хоть на полу. Чувствовалось, что и остальные комнаты тоже полны народа. Все были очень возбуждены.

Павленко был уже несколько лет связан с Горьким по ряду дел, и я не раз имел случай видеть, как его ценил Алексей Максимович. Сейчас Павленко с любопытством оглядывал со своего наблюдательного пункта чрезвычайное собрание прозаиков, поэтов, драматургов, критиков, теснившихся вокруг Горького. То и дело отдельные голоса сливались в общий шум, и тогда раздавались мольбы:

— Товарищи! Тише! Что вы!..

Павленко, при всей любви к таким массовым зрелищам, был очень сосредоточен и серьезен. Кто-то крикнул ему:

— Петр! А ведь здорово? Не мы — в РАПП, а РАПП — к нам!

И вдруг Павленко негромко и коротко огрызнулся (именно огрызнулся — впервые я видел его таким):

— Большая ответственность. Неизмеримо больше, чем прежде.

Наконец замолкли даже самые азартные из присутствующих. Даже им показался исчерпанным предварительный список кандидатов в оргкомитет будущего Союза. Алексей Максимович отложил карандаш, взял исписанный им лист бумаги, прочел все названные писательским вече фамилии, поднял голову и оглядел нас. Улыбка выползла из-под его усов и широко озарила все лицо. Оказалось, что мы предложили в оргкомитет чуть ли не сотню писателей.

В результате дальнейших собраний, обсуждений и поправок оргкомитет был учрежден. Конечно, Павленко вошел в него, а так как я был тоже введен, то поездки из Ленинграда в Москву участились. Мы вместе бывали и на Малой Никитской и на даче Горького в Горках, где всегда собиралось самое разнообразное общество. Здесь колхозница из Башкирии беседовала с академиком, ленинградский кузнец спорил с наркомом, китаянка разговаривала с художником на смеси из нескольких языков. И Павленко был здесь, конечно, как рыба в воде.

Павленко обладал той внутренней культурой, которая сказывалась во всем. Тем, что называется культурой поведения, он был наделен в большой степени. Он был очень гибок в обращении, и когда хотел, то легко очаровывал людей — каждого по-своему. Одевался он, можно сказать, элегантно, изящно. Любил и ценил красивые, хорошие изделия самого разного рода — казалось, что он прямо может быть экспертом в любой области. Да, кажется, он одно время, в период своей заграничной деятельности, и работал экспертом. У него был широкий, очень развитый художественный вкус. В обществе, которое собиралось у Горького, он держался свободно, скромно, весело.

Дела иногда задерживали нас на Малой Никитской или в Горках. Да уж и очень, признаться, было там интересно — как на вышке, где сталкиваются вихри со всех концов земли. Однажды мы возвращались с дачи Горького в Москву.

— Замечательный человечище,— говорил о Горьком ехавший с нами инженер, садясь в газик (роскошь тех лет).— Ты заметь, как...

Он вдруг замолк. Опустившись на сиденье, он мгновенно уснул. Машина тронулась. Мы молчали. На полдороге с головы спящего инженера сдуло кепку. Он открыл глаза и продолжал оборванную внезапным сном фразу:

— ...он умеет слушать. А отвечает так, как и не ждешь. Павленко отозвался:

— Да, замечательный человек. Ты прав.

Во всем облике этого инженера было нечто от напряжения и накала тех лет. Чувствовался человек и работник нового типа, весь в темпах пятилеток, внутренне собранный и дисциплинированный. У себя на стройке он, конечно, привык продолжать работу после краткого отдыха без лишних проволочек, без зевков и невнятных междометий, с точностью, с какой сейчас продолжил прерванную кратким сном незаконченную фразу. С такими людьми Павленко сходился на «ты» с первой же встречи. Наш спутник начал фразу, заснул, а проснувшись, как ни в чем не бывало, закончил ее, и пусть навыки большой работы проявились в нем сейчас в несколько курьезной форме — все равно они хороши. А вот окажись у этого инженера заспанная физиономия, очумелый вид и тревога за улетевшую кепку — и павленковский язычок отхлестал бы его без пощады.

Павленко любил работу и умеющих работать людей. Как-то он сказал, что литература — дело веселое, да и вообще работать весело. И в нем самом веселости было сколько угодно. Он и самое пустяковое дело освежал иногда чем-нибудь неожиданным и необычным, пусть хоть острым словцом. Летом тридцать второго года я отправлялся в заграничную командировку, в Германию.