Михаил Слонимский - Воспоминания

Тогда, на рубеже 1920—1921 годов, когда рождалась советская проза, многое, что сейчас совершенно ясно, было еще абсолютно неясно. Первые советские прозаики шли по целине. Совершеннейшая новизна, грандиозность, масштабность событий, глубина идей, породивших эту новизну,— все звало к новаторству, к напряженным поискам каких-то новых форм, новых средств изображения. Здоровый инстинкт влюбленных в жизнь, в литературу молодых людей удерживал от крайностей, от кощунственного отношения к классикам, к культурным ценностям. У нас, в Петрограде, Виктор Шкловский, наш старший товарищ, рассматривал прямо как преступление самый даже мельчайший признак эпигонства, повторения пройденного, он бушевал, когда кто-нибудь оступался в эту сторону. Но это не мешало благоговейной любви к сокровищам классики русской и зарубежной, может быть, даже помогало. Мы старались крепко держать связь времен, не упускать ниточки, тянувшейся из прошлого в будущее, старались не утратить «чувства истории».

В своей книге «Мастерство Некрасова» К. И. Чуковский пишет: «Некрасов, как и всякий литературный новатор, был крепко связан с традициями своих великих предшественников». Здесь с предельной сжатостью, как о само собой разумеющемся, сказано об органической связи новаторства с традициями. Развивая традиции, новатор может уйти очень далеко вперед от предшественников, от учителей, но связь времен не рвется. Подлинное новаторство противопоставлено разрыву, распаду, голому человеку на голой земле. Вместе с теми старшими, которые связали свою судьбу с народом, с революцией, молодые строили новую литературу, и стремительный рост ее побеждал даже недоброжелателей.

К. И. Чуковскому наша группа пришлась по душе. Он, как и Горький, почувствовал здоровое начало сквозь некоторые «завихрения» в высказываниях.

В первый год, когда только оттачивались творческие индивидуальности, в нашей группе скрещивались самые различные, подчас как бы даже противоположные влияния. Вся классика перечитывалась и продумывалась заново. Горький был нашим шефом. Чуковский и Шкловский почитались одинаково, и это одно показывает разнообразие и масштаб исканий, влияний, традиций. Ибо Чуковский и Шкловский были очень разных литературных воззрений.

Корней Иванович отличался темпераментным, в иные моменты даже восторженно шумным жизнелюбием (тут было, пожалуй, сходство с Шкловским). Прелестная, привлекательнейшая черта. С глубочайшим интересом, с пристальным вниманием вникал он во все новое, что являлось в литературе. А тут на его глазах выросла, отчасти просто в его студии, целая группа молодых писателей, стремившихся рассказать о событиях и переменах, еще не нашедших отражения в художественной прозе. И он стал с самого начала одним из наших самых горячих друзей. Это выражалось в его отзывах, это можно видеть и в его написанных уже на склоне лет воспоминаниях, где не раз упоминает он о «Серапионах». Восьмидесяти трех лет от роду он написал и опубликовал одно из лучших своих произведений — большую работу о Михаиле Зощенко, творчество которого неизменно (и в этом он совпал с Горьким) любил с первых рассказов.

Вспоминаю, каким желанным и любимым гостем был Чуковский на собраниях наших и везде, где собиралась литературная молодежь. Становилось радостно, когда появлялась на пороге высокая фигура улыбающегося, громогласного Корнея Ивановича Чуковского. Но он не был безответственно мягкотелым в оценках, нет, он был строг и требователен, говоря о рукописях, потому что был влюблен в литературу.

Старшие и младшие соединялись в Доме искусств и в общих литературных вечерах, в которых энергичное участие принимал Корней Иванович. 19 декабря 1919 года он на открытии Дома искусств читал свою статью о Маяковском. Он организовал «понедельники» Дома искусств и на первом же таком «понедельнике», посвященном памяти Леонида Андреева, выступил после Горького со своими воспоминаниями о недавно тогда умершем писателе. В январе 1920 года Чуковский прочел главы из своей книги о Некрасове. 11 февраля состоялась лекция Корнея Ивановича на тему «Последние произведения Горького». В мае он читал новую главу из книги о Некрасове «Жена поэта», 20 сентября — статью «Две России» (Ахматова и Маяковский), 7 октября (на вечере журнала «Дом искусств») — «О неизвестных страницах Достоевского», в ноябре — новую главу из книги о Некрасове «Поэт и палач» (Некрасов и Муравьев-вешатель). Принимал Корней Иванович участие и в работах Дома искусств в районах города. Так, например, под его руководством была в Тенишевском училище поставлена сказка Андерсена «Дюймовочка» в исполнении детей.

Все это — сверх руководства студией и ведения в ней своих специальных занятий. И все это только в Доме искусств. А ведь сколько труда он вкладывал в дела «Всемирной литературы», в борьбу с переводческой халтурой, в курсы Балтфлота и т. д. и т. п. И — главное — сколько он писал! Как детский писатель и поэт. Как историк литературы. Как переводчик...

Уставал он? Конечно! Иногда он оставался в Доме искусств, чтобы немножко отдохнуть от множества посетителей, просителей, дел, заседаний. На дверях комнаты, в которой он обычно запирался в таких случаях, появлялась записка:

«Не стучать.

Здесь —

Чуковский.

Спит. Злой».

Увы! Не всегда спасали такие воззвания. Кто-нибудь из особенно «пробивных» врывался и требовал чего-нибудь.

Корней Иванович нередко забегал ко мне в комнату.

Иногда, если меня не было, оставлял записку. Например, такую:

«Дорогой Мих. Л.

Пропал бриллиант! Ваш знакомый Бриллиант! Он взял у меня книги Некрасова, рукописи, картинки — на один день, и вот уже месяц — ни слуху, ни духу. Будьте друг — нажмите на него. Ваш Чуковский».

В той части дома, которая выходила на Невский, в нижнем этаже, до революции помещался банк. Помещение пустовало, там валялись бухгалтерские книги, из которых мы выдирали листы для писания, и всякий бумажный хлам. И записку свою Корней Иванович написал на обороте розового бланка («Справка врача Центрального Банка»), справку он заполнил смешной нелепицей и расписался за врача — «Доктор Организмов». Вот так, работой и юмором, преодолевались голод, холод, эпидемии, а удивительную жизнедеятельность давали великие надежды первых лет революции. Что же касается Бриллианта, то действительно был человек с такой неожиданной фамилией, специальность его я забыл, вспоминаю только, что изловить его удалось, и он все вернул.

* * *

Однажды Чуковский дразнил меня:

— Вы понимаете стихи Блока?

— Понимаю.

— А вот в стихотворении «В кабаках, переулках, извивах...» есть строки: «Я спросил старика у стены — Ты им дал разноцветные шубки?» Кто этот старик у стены?