Беньямино Джильи - Воспоминания

БЕНЬЯМИНО ДЖИЛЬИ

ВОСПОМИНАНИЯ

ИЗДАТЕЛЬСТВО „МУЗЫКА"

Ленинград 1964

Перевод с итальянского Ирины Константиновой

Редакция, примечания и послесловие С. Ю. Левика

Родившись, я прежде всего громко заявил о себе криком. Голос — это было единственное, чем я рас­полагал в то время, ни богатств, ни знакомств, ни других талантов у меня не было. И если бы не осо­бое строение моих голосовых связок, то я, возможно, до сих пор стругал бы доски, шил штаны или чинил башмаки, как это делал мой отец, проживший всю жизнь в маленьком городке Реканати, где я и появился на свет 20 марта 1890 года. И конечно, я тоже был бы бедняком, как он. Но Бог дал мне голос, и эго решило мою судьбу. Я умел петь и больше ничего не умел делать. Мне нравилось только пение, и ничто другое не привлекало меня.

Моя жизнь на первый взгляд может показаться лёгкой. В каком-то смысле так оно и было, пожалуй, потому что я никогда не знал сомнений, колебаний, не стремился к чему-нибудь другому, и мне не прихо­дилось начинать что-либо сызнова. Было только одно, что я умел делать, — это петь. И я пел. Но от малень­кой тёмной церкви, где я мальчиком начал петь в хоре, до яркого света рампы «Метрополитен-опера» лежал долгий путь. Понадобились многие годы терпе­ния, унижений, лишений и тяжелого труда, чтобы пройти этот путь. Теперь, оглядываясь на прошлое, я рад, что мои первые годы были отмечены трудно­стями и борьбой. Если бы карьера певца требовала от меня только усилий, необходимых для того, чтобы издавать звуки, то вряд ли я чувствовал бы сейчас, что достиг цели.

Голос свой я унаследовал, должно быть, от мате­ри. Во всяком случае, она первая научила меня петь. Когда я был маленьким, она, убаюкивая меня, напевала старинные деревенские колыбельные. Постепенно, по мере того, как я рос и расставался с детством, колы­бельные все чаще стали исполняться дуэтом. Каждый вечер перед сном матушка подолгу сидела, обняв меня, прижавшись щекой, и мы пели. Она хвалила меня, ободряла, говорила, что я пою уже лучше ее — я, конечно, отрицал это — и непременно добавляла, что тот, кто хочет хорошо петь, должен быть добрым и хорошим человеком с отзывчивым и любящим серд­цем.

Помнится, в одной из песен говорилось о девушке, заточенной в монастырь, которая тосковала по своему далекому возлюбленному. В песне были такие слова:

Мать моя была графиней,

Рыцарем отец мой был...

Долгое время эта песня связывалась в моем детском воображении с родителями. Мне казалось, что это моя мать — графиня и мой отец — знатный рыцарь. Я так восторгался своей матушкой, она представлялась мне такой прекрасной, что это казалось мне вполне естест­венным. На деле же все было совсем не так. Начать хотя бы с того, что родители мои были бедными ре­месленниками, а позже, когда мне исполнилось лет нить или несколько больше, они потеряли даже то немногое, что имели.

Отец мой, Доменико Джильи, Рыжий, как прозвали его за цвет волос, был сапожником, а мать, Эстер, — дочерью сельского учителя. Я был самым млад­шим в семье. Нас было шестеро детей — четверо брать­ев и двое сестер. Отец одинаково хорошо умел шить новую обувь и чинить старую. В конце прошлого века туфли фабричного производства были еще редкостью в глухой итальянской провинции, и все, кому нужна была обувь, покупали ее у сапожника, который работал в своей маленькой мастерской вместе с подма­стерьем или учеником.

Обувь, которую шил мой отец, не была ни модной, ни изящной. Ее не покупали знатные семьи, жившие поблизости в своих мрачных старинных палаццо. Обувь у отца приобретали в основном крестьяне, мелкие торговцы, ремесленники, простой народ Реканати. Несмотря на это, отец справедливо гордился своим ма­стерством, гордился тем, что дает людям добротную, прочную в носке обувь. При этом он никогда не рассчитывал, что его клиенты смогут заказывать каждый год новую пару. В те времена люди считали, что одной пары должно хватить на всю жизнь. И в самом деле, обувь нередко даже передавалась по наследству от отца к сыну. Конечно, никто не надевал эти неиз­нашиваемые туфли каждый день. Обычно все ходили в деревянных башмаках, которые отец тоже умел делать.

Нетрудно догадаться, что отцовское ремесло было не из тех, что приносят большие доходы. Но жизнь и те времена была недорогой, да и жили мы очень скромно. К тому же, матушка моя была женщиной энергичной. Хотя на руках у нее было шестеро де­тей. она успевала еще, управившись по хозяйству, помогать отцу в работе. Она научилась шить заго­товки для туфель и сапог, сначала вручную, а затем на швейной машине. Матушка любила придумывать для них цветочные узоры, прошитые белой нитью, они красиво выделялись на черной коже. Я думаю, что в этом как-то проявлялось затаенное стремление к художественному творчеству.

Вот в такой спокойной, трудолюбивой обстановке я и родился. Когда мне минуло лет пять, в жизни на­шей семьи произошли какие-то неприятные перемены. И если порой ужин бывал скромнее обычного, я видел, что матушка чем-то озабочена, но тогда я, конечно, не понимал толком, в чем дело.

Позднее мне стало ясно, что отец оказался жерт­вой конкуренции машинного производства. Некоторые оптовики из соседних городов, которые раньше всегда давали ему выгодные заказы, обанкротились, и отец остался почти без работы. Каких-либо сбережений, ко­торые выручили бы его в трудную минуту или по­могли заняться другим ремеслом, у него не было. Кроме того, человек старинного склада, он чтил тра­диции и никак не мог уразуметь, зачем появились эти машины, которые ломали жизнь ему и другим ремес­ленникам и превращали простые кустарные туфли в предмет роскоши, доступный лишь богачам.

Теперь я припоминаю, что в этой новой обстановке я нашел себе некоторое развлечение. Вместо того, чтобы держаться за юбку матери, я тоже начал как-то помогать дому. Это было необходимо. Даже я, пя­тилетний малыш, вынужден был зарабатывать. Я стал выполнять разные поручения. Часто, например, отец посылал меня к столяру, мастро Парб [1] Мастро — мастер (итал.). , чтобы взять у него каблуки для тяжелых, подбитых гвоздями дере­вянных ботинок, которые отец продавал крестьянам. Мастро Парб скоро обнаружил, что я умею петь, и после матушки оказался моим первым слушателем. Он ставил меня на скамейку, которая была так высока, что я не решался спрыгнуть с нее. Я с ужасом смотрел на пол, умоляя его отпустить меня, потому что отцу срочно нужны каблуки, и он ждет меня. Но спасения для меня не было до тех пор, пока я не уступал ма­стро Парб и не пел. Он обычно просил меня спеть последнюю популярную мелодию, а я к тому времени знал их уже много. Именно там, в мастерской мастро Парб, среди стружек, опилок и столярных инструмен­тов я услышал первые в моей жизни аплодисменты.