Андрей Белый - Николай Гумилев в воспоминаниях современников

В это же время на литературном горизонте впервые появился и Алексей Н.Толстой, старательно скупавший первую свою книгу стихов в книжных магазинах, где она почему-то была выставлена на видном месте витрин, и предавал ее всесожжению. Вот эти три молодых поэта осознали себя недостаточно владеющими своим ремеслом, — и решили обратиться за наукою к старшим. Похвальный пример, достойный всяческого подражания! Они посетили следующих трех «мэтров»: Вячеслава Иванова, Максимилиана Волошина (еще далеко не признанного в ту пору!) и пожилого, но стоявшего вдалеке от широких литературных путей — И.Ф. Анненского. К тому времени, кажется, была выпущена им только одна книга стихов — да и то под псевдонимом Ник Т-о, который можно было расшифровать как, хотя бы, «Николай Терещенко». А между тем, это был последний год довольно долгой жизни почтенного поэта, «под знаком» которого действовало все восходившее в те годы поэтическое творчество: акмеисты и первые футуристы. Признаться, я лично ни разу об И. Ф. Анненском до этой весны и не слыхал. Всех трех поэтов «молодые» попросили прочесть по циклу лекций на тему о поэзии; лекции последних двух почему-то не состоялись, зато Вяч. Иванов оказался, как говорят теперь, «выполнившим на 100 % свое задание».

В квартире на «башне» бывало по вечерам в ту весну тихо и печально, но царствовала кипучая работа. Появилась большая аспидная доска; мел в руках лектора; заслышались звуки «божественной эллинской речи»: раскрылись тайны анапестов, пеонов и эпитритов, «народов» и «экзодов». Все это ожило и в музыке русских, как классических, так и современных стихов. Своим эллинистическим подходом к сути русской просодии Вячеслав Иванов, правда, полил несколько воды на мельницу довольно скучных воскрешателей античных ритмов в русских звуках, — вроде М. Д. Гофмана, издававшего тогда книгу «Гимны и оды», ничем не замечательную, кроме того, что вся она была написана алкеевыми, сапфическими или архилоховыми строфами, — без достаточной тонкости в передачи их музыки. Но в общем, лекции «Про-Академии», записанные целиком Б. С. Мосоловым, составили бы превосходное введение в энциклопедию русского стиха…

…Помню также доклад профессора Фаддея Францевича Зелинского о передаче русским стихом античных размеров и чтение его своих переводов Софокла, а также и опытов других размеров, например, «голиямба»:

Потом начались вечера диспутов; оппонентами выступали и Анненский, и Вяч. Иванов. О природе русского спондея говорилось много; слова Анненского, да и «практика его», на мой, по крайней мере, взгляд, были наиболее мудрыми и верными. Но полемика по этому вопросу отвлекла бы меня в сторону, слишком мало интересную для неспециалиста-читателя. Все трое диспутантов были великолепны и величавы, как старшины-архонты. Молодежь играла роль хора, вопреки обычаю греческих трагедий, безмолвного и безгласного. Это спустя уже так с год, Н. В. Недоброво, Н. С. Гумилев, — да еще живший в ту пору некоторое количество лет или месяцев в Петербурге Максимилиан Волошин представлявший собою, так сказать, среднее (вместе с Кузьминым) поколение между родившимися в 50–60 годах старшими и тремя — младшими (год рождения которых приходился около 1886), — только эти трое из более молодых принимали участие в диспутах не только в качестве «вопрошателей», но и «высказывателей». Впрочем, через два года произошло в стенах Академии нечто вроде революции {66} , но об этом в своем месте.

…На первых же осенних собраниях Академии {67} стала появляться очень стройная, очень юная женщина в темном наряде… Нам была она известна в качестве «жены Гумилева». Еще летом прошел слух, что Гумилев женился и против всякого ожидания — «на самой обыкновенной барышне». Так почему-то говорили. Очевидно, от него, уже совершившего первое свое путешествие в Абиссинию, ожидалось, что он привезет в качестве жены зулуску или, по крайней мере, мулатку; очевидно, подходящей к нему считалась только экзотическая невеста. Иначе бы, конечно, об Анне Ахматовой никому бы не пришло в голову сказать, что она — «самая обыкновенная женщина»…

Эта «самая обыкновенная женщина», как вскоре выяснилось, пишет «для себя» стихи. «Комплиментщик» Вячеслав Иванов заставил ее однажды выступить «в неофициальной части программы» заседания Академии. Я помню стихи, которые сказала Анна Ахматова, — т. е. помню, что среди них было:

Это стихотворение, кажется, и все другие, читанные Ахматовой в тот вечер, были в скором времени напечатаны. Между тем, как слышно было, она вообще только что начала писать стихи. Дело в том, что эта «самая обыкновенная барышня» — сразу, выросши, выросла поэтессой, — и с первых шагов стала в ряды наиболее признанных, определившихся русских поэтов.

…Незадолго до этого уже был я на новой квартире Городецкого на Фонтанке, — в передней ее был нарисован огромный хвостатый «чертяка», указывавший пальцем на надпись: Не кури! — Был я по специальному приглашению — повестке, написанной рукою Гумилева, на «первое собрание Цеха Поэтов».

Осень 1911 года — историческая дата для «акмеистов». На этом собрании была изложена {68} вскоре напечатанная в «Аполлоне» декларация «Акмеизма, адамизма то ж», — этой диады, первой части которой преимущественным исполнителем был Гумилев, — второй же — Городецкий. Исторически это может быть, было действительно так, что вот двум молодым поэтам не захотелось быть в числе «эпигонов», — и в лице возглавляемого ими «Цеха» хотелось создать «фермент брожения», перекидывавшийся на «слишком академическую» Академию. Действительно, оба они, в особенности Гумилев, всем своим творчеством, «корнями», так сказать, «вросли» в «символизм». Тех, кого они тянули к себе, в частности, Ахматову и Мандельштама, только тогда начинавших, но начинавших прекрасно, — нисколько не волновали честолюбивые стремления всегда стоять на «вершинах» («акмэ») и всему сущему давать новые имена (как «Адам»).

Однако впоследствии у этих четырех и, пожалуй, у Зенкевича, действительно начинали просачиваться в поэзию не бывшие в ней у их предшественников черты. В 1914 г. уже можно было говорить серьезно об этом направлении, как об отдельном от символического. Да только их беда, что в эту же пору уже бурно вырывались новые потомки прежних модернистов футуристы, о которых будет речь впереди.

Цех поэтов был довольно любопытным литературным объединением, в котором не ставился знак равенства между принадлежностью к нему и к акмеистической школе. В него был введен несколько чуждый литературным обществам и традициям порядок «управления». Не то, чтобы было «правление», ведающее хозяйственными и организационными вопросами; но и не то, чтобы были «учителя-академики» и безгласная масса вокруг. В Цехе были «синдики», — в задачу которых входило направление членов Цеха в области их творчества; к членам же предъявлялись требования известной «активности»; кроме того, к поэзии был с самого начала взят подход, как к ремеслу. Это гораздо позднее Валерий Брюсов где-то написал: «Поэзия — ремесло не хуже всякого другого». Не формулируя этого так, вкладывая в эту формулу несколько иной, чем Брюсов, смысл, — синдики, конечно, подписались бы под вышесказанным афоризмом.