Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 2

С Восленским расстались более чем сухо. Но с Муромом расстались с величайшим удовольствием.

Нас провожали знакомые и сослуживцы, понаносившие вороха цветов и конфект, — я уезжал со старшей дочерью Людмилой. В результате вышел анекдот.

Пассажиры в вагоне сочли это за проводы молодоженов и жалели мою дочь:

— Такая молодая, а муж — уже пожилой!

Мы устроились с дочерью недурно в купе, но ночью стали вторгаться пассажиры. Не хотелось расставаться с комфортом.

— Давай, — говорю дочери, — притворимся, будто ты — сумасшедшая, а я тебя сопровождаю.

— Идет!

— Господа, вам уступить диван? Пожалуйста, но только я предупреждаю, что там лежит душевнобольная, а я ее сопровождаю.

Пассажиры шарахаются в сторону. Но одна пара уселась прочно.

— Это ничего! — заявляет мужчина.

— Как угодно! Мое дело вас предупредить. Буйные припадки начинаются у нее к рассвету.

Уселись, едем. Молодая дама все косится на дочь. Слышу шепот:

— Володя, давай лучше прейдем.

— Ну, чего ты?

— Нет, уйдем. Я не могу!

Мы снова одни. Но по вагону распространилось:

— Сумасшедшую везут! Такая еще молодая…

Выспались отлично. Утром в Москве, в уборной, пассажиры шарахались от дочери, видя ее на свободе. Но нам было весело, — ведь расстались с Муромом. Теперь — в Петербург.

Коншин говорит:

— Я вас хочу перевести в Тверь. Там управляющий — такой хороший степенный хохол, Токарский. С ним вам будет служиться хорошо!

— Спасибо! Согласен.

В Муромском отделении этот перевод, являвшийся все же некоторым повышением, вызвал разговоры:

— В таком случае и Восленскому надо дать повышение.

После нескольких месяцев моей новой службы в Твери Токарский получил от Восленского письмо:

— Какие у вас отношения со Стратоновым? Впрочем, и спрашивать нечего: конечно, скандалы с ним уже происходят.

И он выворачивает целый ворох инсинуаций.

Токарский прочитал и свой ответ:

— Со Стратоновым никаких неприятностей у меня не было. Ручаюсь, что их не будет и в дальнейшем.

Уже упоминалось о составе моих муромских сослуживцев. В большинстве — безотрадная некультурность и моральная неряшливость. Коробила и действительная неряшливость.

Не мог я переносить, что за барьером, где публика не видит, каждый день заводится свинство: весь пол около конторок забросан окурками, порванными бумажками и всем мусором, которым место в сорных корзинах, стоявших, однако, пустыми.

Как бы это вывести? Обращаюсь во всеуслышание к одному из чиновников, что постарше:

— Читали ли вы когда-нибудь Кузьму Пруткова?

Смутился:

— Кузьму Пру-пруткова. Да… Нет… Не помню… Да, читал!

Он это имя услышал впервые.

— Если читали, так помните значит, что он говорит о чиновниках, которые сорят вокруг себя?

— Нет… Не помню!

Вокруг нас столпились все чиновники.

— Он говорит: «Чиновник, сорящий вокруг себя, подобен ребенку, пачкающему на себя в люльке!»

Авторы Кузьмы Пруткова, верно, не ожидали, что этим именем так придется злоупотребить. Но моя импровизация помогла. Перестали сорить, и корзины наполнялись.

Эту же шутку, и всегда с успешным результатом, я повторял впоследствии в Государственном банке и в Твери, и в Ржеве. Никто не сознался, что не знаком с Кузьмою Прутковым.

Общение с моей семьей произвело на некоторых сослуживцев громадное впечатление. Они, вероятно, впервые попали в дом, где существуют и другие интересы, кроме карт и водки, и где ко всем одинаковое отношение. Они очень привязались к нам и не только, когда могли, приходили к нам в Муроме, но и по переезде в Тверь часто наезжали, без приглашения, целыми кучами, так что даже стесняли, потому что приезжали на несколько дней и с ночлегом.

Одним из самых усердных посетителей был А. Г. Васильковский. В прежнее время — офицер, он теперь служил инспектором мелкого кредита.

Он был, однако, не вполне нормальный и, как оказалось впоследствии, зараженный социал-демократизмом.

Васильковский был вдовцом и имел детей. Но, пристроив их у родных, надумал опять жениться. Однако:

— Женщины нашего круга слишком испорчены!

Решил избрать себе жену из простого слоя. Высмотрел девицу, сестру местного столяра. Пришел к брату:

— Хочу жениться на вашей сестре!

Посмотрел, подумал столяр… Жених как будто подходящий: был офицером, теперь чиновник, жалованье вполне достаточное. Спрашивает сестру:

— А ты как?

Потупила, как полагается, глаза.

— Я что же… Я согласна.

Дал согласие и брат.

— Только, — торопит Васильковский, — я хотел бы свадьбу поскорее, недели через две.

— Ты можешь? — спрашивает столяр сестру.

Невеста покраснела:

— Я… могу.

Сыграли свадьбу — только в среде «неиспорченного» народа. Родился ребенок.

Увы, несоответствие супругов быстро дало о себе знать. Женщина она была и неплохая, но общих интересов и общего языка стало слишком мало. Васильковский сильно скучал дома, хотя и старался в себе это подавлять. Как-то я пригласил его зайти. Ему в нашей «испорченной» среде так понравилось, что он стал бывать постоянно и без приглашений.

Однако о жене никогда не упоминал. Как будто ее и вовсе не существует.

В общем Васильковский был симпатичен, но бывало нехорошо, когда он опьянеет, а это случалось нередко. Он был несомненным чудаком; например, мечтал:

— Как было бы хорошо, если б мы расходились со службы из банка под звуки военного оркестра.

Жена его произвела на свет второго ребенка и при этом сама умерла. Васильковский остался вдовцом с двумя малыми детьми на руках. Положение было трагичным, но ему удалось опять пристроить детей у родных второй жены.

Когда он наезжал к нам в Тверь, все резче стала выявляться его ненормальность. Мы начали опасаться его посещений и прекратили приглашать. Васильковский это заметил и перестал приезжать.

Вскоре получилось известие, что он снова женился — на маленькой горбунье, служившей в кондитерской. Кажется, и третья жена вскоре умерла и также от родов.

Началась война, и этого больного человека призвали на военную службу… Потом начался большевизм, к которому Васильковский воспылал симпатиями. При революционном хаосе в Муромском отделении чиновники и сторожа сами выбирали себе управляющего. Избран был на этот пост Васильковский, и он пошел на это…

Это были два друга, хотя и сильно между собою различались. Оба были бухгалтерскими чиновниками.

Борис Михайлович Пышкин тогда был скромным молодым человеком, очень заботившимся о самообразовании и чрезвычайно религиозным. Главные его интересы сосредоточивались около церкви, и он с гордостью и удовольствием нес в одной из них обязанности помощника старосты.