Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

В 1991 году семья уехала в Израиль, как признавался сам Козаков, от страха, что не сможет поднять тогда ребенка – маленького Мишку. В магазинах пусто, накоплений на черный день никаких.

– Я мысленно искал и не находил для себя выхода в рамках профессии: куда податься сироте? Рассчитывать как актеру на большое кино? Но на отмываемые деньги снималась в основном кинохалтура, да и возраст мой в сочетании с внешностью, которая ограничивала меня даже в молодости, не вселял радужных надежд. Концертная деятельность? Но телефон молчал. И на вопрос журналиста, почему я уезжаю в Израиль, я ответил односложно: «У меня проблемы с детским питанием для маленького сына». Над моей фразой долго иронизировали всяк, кому не лень: «У известного актера причина оставить родину – детское питание! Смешно, ей-богу, мог бы что-нибудь поумнее придумать». Для меня же в этом «детском питании» сосредоточилась вся униженность моего тогдашнего положения.

В Израиле играл в Национальном камерном театре, пришлось выучить иврит. Много гастролировал. Но – русский актер с русским менталитетом – он «сам себе в Израиле не понравился». Любил повторять эту фразу.

В 1996-м семья вернулись в Москву. Уже с Зоей.

Кирилл Козаков:Младший Мишка, когда еще жил в Москве, частенько звонил мне по разным компьютерным делам: «Я что-то сломал в компе. Приезжай скорее, а то мама меня убъет!» И я срывался с места, как скорая помощь.

Ну а самая маленькая наша – Зойка – просто всеобщая любимица.

Сейчас уже и младшие дети выросли, повзрослели и внуки.

И вот слова Михаила Михайловича, так похожие на наказ:

Ответы на все сложные вопросы надо искать в себе. Я иногда под горячую руку вспылю, обвиняя кого-то. Но на самом деле появляется, может быть, и запоздалое раскаяние, во всех отношениях, не только с женщинами, иногда с друзьями, порой с родными – я вспоминаю, что я маме не отдал того, что должен был отдать. Мы вообще любим людей, которым что-то отдаем.

Есть молитва: «Простите обиды вольные и невольные». И себя грызешь, и грехи твои по ночам встают, как черные горы, может быть, даже преувеличенные. Но это характер. А характер – это судьба, как говорят. И постоянно ищешь ответа в ролях, в спектаклях поставленных, в музыке, в случайном собеседнике, в чем угодно. Человек одинок по своей природе, он пытается преодолеть это одиночество. И ты выговариваешься через роли, и тебе кажется, что возникает контакт с публикой, с близкими.

И тогда ты счастлив.

Эта книга уже была готова к изданию, когда случилось следующее: сын Михаила Михайловича Козакова – актер Кирилл Козаков – неожиданно получил от незнакомого человека пакет с архивными документами: дипломом Михаила Козакова об окончании Школы-студии МХАТ, оригиналом письма литературоведа Б. М. Эйхенбаума актеру Семену Межинскому по поводу исполнения Козаковым роли Гамлета в театре Маяковского, пожелтевшие тетрадные листки – первый в жизни М. Козакова рукописный дневник – и совсем истертую завещательную записку его отца, писателя Михаила Эммануиловича Козакова.

Как эти семейные реликвии оказались в руках незнакомца? Выяснилось, что хранились они между книг в шкафу в бывшей квартире Михаила Михайловича. Уехав в 2010 году в Израиль на лечение, он полагал, что вернется в Москву. Но, к величайшему сожалению, так не случилось. Через определенное время квартиру его продали.

Люди, въехавшие в квартиру, разбирая оставшиеся книги, натолкнулись на бумаги. Попытались их передать наследникам, но не удалось. И только через продолжительное время, отыскав сына Михаила Михайловича Кирилла, не являющегося официальным наследником, смогли передать находку ему.

Находка эта бесценна.

Вот текст письма Бориса Эйхенбаума:

30. V.57

Дорогой товарищ Межинский!

Обращаюсь к вам – и как литератор, много занимавшийся вопросами театра и драматургии, и как близкий старый друг семьи Козаковых (с покойным М. Э. Козаковым я был связан многолетней дружбой).

Я прочитал Вашу прекрасную и очень важную статью в «Литературной газете» («Ответ молодому собеседнику») – и порадовался высокой оценке, которую Вы даете игре Миши Козакова, юноши 22-х лет. Он рос на моих глазах – и я радуюсь его успеху, его быстрому росту как актера. Мне кажется, что из него может выработаться большой актер, но тем более важно позаботиться, чтобы его развитие не было надломлено или искажено.

Вы совершенно верно пишете, что роль Гамлета требует «огромного психо-физического напряжения».

Вся литература о «Гамлете» утверждает необычность этой роли именно в том смысле, что она требует страшной затраты сил – если, конечно, играть ее серьезно «внутренне», без кокетства. Мало того: постановка Охлопкова удваивает или утраивает эту затрату – количеством движений и звуков, сопровождающих игру. После «Гамлета» актер (даже если он молодой) должен хоть день отдохнуть, подумать, почитать – вернуть «психо-физическое» равновесие. Вместо этого необходимого профессионального отдыха Миша должен был (по крайней мере, в период ленинградских гастролей) играть иной раз: утром Гамлета, вечером – в «Гостинице Астории», на следующий день утром репетировать, а вечером – опять «Гамлет». Я видел его 21 мая, когда он играл Гамлета вечером (6-й раз за один месяц), а на следующий день он опять играл ту же роль.

Мне кажется, что это нельзя назвать иначе, как беспощадным обращением с актером, как будто рассчитанным на скорейшую его гибель.

Не сочтете ли Вы возможным и даже нужным поднять где надо вопрос об этом – тем более, что это не единственный случай жестокого, некультурного (и я бы добавил – анти-патриотического) обращения с молодыми талантами у нас?

Миша Козаков на последних спектаклях «Гамлета» был измучен – и должен был значительную долю своих сил тратить на преодоление этой измученности. Это гибельно и страшно!

Само собою разумеется, что я пишу Вам по собственной инициативе (в абсолютном секрете от Миши) и что о его измученности сужу не по его словам, а на основании собственных наблюдений. Думаю, что это мое письмо должно остаться ему неизвестным.

А это текст завещания Михаила Эммануиловича Козакова:

Зоя, Миша!

Вероятно, я скоро уйду из этого мира. В другой и не перейду – его нет нигде. Я прошу вас, мои любимые, о самом главном: никогда, никогда не обижайте друг друга, дорожите друг другом, умоляю вас об этом. Ради такой любви в семье я делал всё, что мог делать в жизни. Может быть, вы этого не замечали. Обоим вам спасибо за то, что я видел вас в жизни, чувствовал часто вашу любовь, был среди вас. Если у вас будет охота, сохраните мой скромный литературный труд – эту чистую, поверьте, любовь мою в жизни. Если будут у вас деньги от моих изданий, поддержите материально мою сестру, которой скажите, что я душевно ее любил и благодарен за многое, многое, – за любовь ее к матери нашей. Желаю вам, родные мои, хорошие, большого счастья. Пусть станет оно возможным и без меня, и после меня. Если я буду умирать в вашем присутствии, – поцелуйте меня: чтобы я это почувствовал. Кажется, я перестаю уже бояться смерти; я боялся мысли о ней всю жизнь. Похороните меня в той одежде, в которой застанет меня смерть, – ничего другого не делайте, прошу вас.