Александр Ширвиндт - Опережая некролог [litres]

У меньшей внучки, Саши, с латынью еще хуже, чем у меня, но зато она в совершенстве владеет итальянским, потому что по образованию искусствовед и занималась итальянской живописью. Так что практически все мы говорим на разных языках. Но когда она переходит на русский, то жалеет меня, кормит и возит на рыбалку, ибо она так же увлечена смотрением на поплавок, как и я. Кроме того, она крупнейший в семье ветеринар и подбиратель бродячих собак.

Внуки-правнуки

У внуков я учусь цельности, а у правнуков – молодости.

После 85 лет очень трудно что-то в себе переосмысливать и переозвучивать, потому что, как я где-то вычитал, новые клетки уже не возникают, а информация поступает со страшной скоростью. И организм ее совершенно не воспринимает. Но и увернуться от информации невозможно и приходится, не переваривая, ждать следующей.

Особенно страшно, если это касается перелопачиваемой сегодня исторической правды, которой, как оказалось, не существует, потому что она историческая, а история повторяется только в моде и псевдомемуарах. Для меня же она не была историей, а была временем пребывания в этой истории. Ленина я видел. Но в гробу. А при Сталине жил.

Кладовка на даче – кладезь граммофонных пластинок, которые выбросить невозможно, поскольку они хороши и по содержанию, и по качеству. Среди прочего обнаружился огромный коричневый альбом – 21 конверт с пластинками «Доклад товарища Сталина И.В. на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов 25 ноября 1936 г. “О проекте Конституции Союза ССР”». 19 пластинок собственно доклада и две пластинки целиком – аплодисменты. Потому что бздели сократить хоть одну секунду. Сколько шли аплодисменты, столько и записали.

Чем чище и гениальнее идея, тем кровавее попытка ее воплощения. «И как один умрем в борьбе за это…» «Это» все время меняется, а борьба продолжается. Каждое поколение, как выяснилось, имеет свою революцию. Как бы увернуться.

Поколение нынешнее… Мы чего-то от молодых требуем, а они, во-первых, ничего не знают, во-вторых, родились позже того, что они должны знать, а в-третьих, не хотят знать. Для них, к примеру, пакт Молотова – Риббентропа, что для меня секретная Эрфуртская союзная конвенция, заключенная Александром I и Наполеоном. С Риббентропом мы как-то разминулись, а что касается Молотова, то тут такое воспоминание. В середине 1960-х, молодые, свежие, нахальные и пьяные, мы с сыном бывшего министра общего машиностроения СССР Петра Горемыкина Вилием проводили свой незатейливый интеллектуальный досуг в Жуковке, на их даче. Тогдашняя Жуковка хоть и стояла на той же Рублевке, представляла собой нормальные подмосковные дачи с небольшим перепадом комфорта у министров и обычного населения. Рублевка до сих пор прорезана веткой железной дороги, и мы переходили через это железнодорожное полотно в соседний поселок, где, кстати, находилась легендарная дача Ростроповича и Вишневской, на которой позже они приютили Солженицына. В Жуковке была дача Вячеслава Молотова, и он регулярно совершал пешие прогулки. Мы по безапелляционному нахальству здоровались с ним и даже пытались присоединиться к его прогулке. Вячеслав Михайлович был молчалив, на общение не шел, но на второй или третий раз стал снисходительнее и разрешил нам прошвырнуться с ним по аллее. О чем мы говорили, не помню, точно не о пакте Молотова – Риббентропа, но говорили о чем-то, и сегодня я могу с некоторой опаской, но все-таки с внутренней гордостью для сведения молодого поколения сказать, что я гулял с Молотовым.

Рассекреченные документы подаются в гомеопатических дозах, а ждать следующих открытых сейфов времени не осталось. Мне очень интересно, кто эти провизоры, которые высчитывают своевременность и дозировку исторической правды. Зато каждый рассекреченный документ обретает вагон обсуждений. А обсуждение сразу переходит во вранье. Когда в одной и той же газете, по-моему, один и тот же историк сегодня пишет, что Сталин и Гитлер – это синонимы, а завтра, что Сталин был эффективным менеджером, или сегодня, что Берия был советским Гиммлером, а завтра, что Берия – реформатор экономики, или сегодня, что пакт Молотова – Риббентропа – это старт Второй мировой войны, а завтра, что это неслыханная дипломатическая победа, то тогда, чтобы не сойти с ума, надо вообще не читать прессу и не смотреть ничего, кроме биатлона.

Вспоминается милый и наивный анекдот. Умная мамаша, которая решила правильно воспитывать своего пятилетнего ребенка, водит его по кладбищу и показывает ему финал жизни, читая надписи на надгробиях. После двухчасовой экскурсии ребенок выходит с кладбища и осторожно спрашивает: «Мама, а где похоронены плохие люди?» Могила – не выход по амнистии, не освобождение от подлого и бессмысленного жизненного пребывания. И вера в заблуждения гениев-диктаторов не является реабилитацией их зверств.

Когда возникает что-то неожиданно искреннее и личностное, я имею в виду у них, а не у нас – у них в смысле не у них, а в смысле у нас, но не среди нас, – то умиляешься и все прощаешь. Видя, как наш президент вдруг совершенно не актерски и недипломатично с неподдельной ненавистью обзывает посла Польши в Германии в 1934–1939 годах Юзефа Липского «сволочью и свиньей антисемитской», я начинаю подумывать, что Крым наш, и вообще за это могу простить многое, ибо за это же его не простят ни за что другие многие.

У нас все время мечтают о сильной руке. У меня мечта о сильной ноге – чтобы под жопу коленкой того, кто мечтает о сильной руке.

Римский император Диоклетиан, отказавшись от власти, уединился в своем поместье, занялся частной жизнью, и, когда его попросили вернуться к власти, он ответил что-то вроде: «Если бы вы видели, какую капусту я вырастил, то не стали бы делать мне такие предложения». У нас никого вернуться не просят, но Хрущев и Лужков прекрасно что-то выращивали.

Год от году, час от часу кардинально меняется ландшафт жизни – внутренне, внешне – и становится неузнаваемым. Вот, к примеру, Москва. Живу я в ней почти век. И каждый день оказывается, что я ее не знаю и не узнаю. В моем родном Скатертном переулке положили шестой слой плитки, потому что плитки много, а переулков осталось мало. Надо перестать насиловать дорожное покрытие.

Властный иконостас

Однажды журналисты спросили, какой у меня самый нелюбимый вопрос. Ответил, что самый нелюбимый: «Как вы относитесь к сегодняшней жизни?» Потому что я к ней уже не отношусь. Я отношусь ко вчерашней и позавчерашней жизни.