Коллектив авторов - Битов, или Новые сведения о человеке

Андрей вошел с друзьями, бледный и хмурый, посмотрел на меня, подал руку, говорит своим хрипловатым, всепроникающим голосом: «Ну, здравствуй, отец!..»

Он глядит мне в глаза, сжимает руку.

И я вдруг вспомнил свои тринадцать лет, педали газа и сцепления, – плавнее отпускай… И как Андрей бежал вдоль Куры за арбузом. И что я вместе с Резо и Торнике крестил этого великого человека в монастыре Моцамета…

Умер Битов.

Тексты его будут жить, но сам-то он умер.

Он думал всегда. Когда жарил картошку или варил кофе, когда сидел, уставившись в телевизор; кажется, что он думал во сне. Сны его – а он любил их рассказывать – были готовыми сюжетами прозы. Он думал, когда говорил. Не произносил заранее обдуманную речь, а мыслил прямо сейчас. Многие жаловались, что ничего не понятно, а это был процесс, в котором и самому ему было ничего не понятно. Но больше всего он думал, когда писал, а писал он практически набело, в последние годы просто записывал мысли – и все. Ничего не сочинял.

Он думал всегда своей головой, никогда не опирался на чужие мысли, хорошо это или плохо, но так. Он много думал о себе – так уж он был устроен, что мир воспринимал через себя, так устроена и его перволичная проза, хорошо это или плохо, но так. Очень любил Паскаля. Подарил мне когда-то свое любимое издание «Мыслей» 1843 года, а к нему – длинный блокнот в шелковом японском как будто старинном переплете, блокнот для мыслей, я оценила.

Пушкин навещает А. Битова в клинике Бурденко. Рисунок Резо Габриадзе

«Я люблю уединение и ничего не делать».

Он и прилюдно был наедине с собой, в голове его без остановки работал какой-то мотор, он неустанно собирал головоломку жизни. «Большой мозг – большие обломки» – так говорил о себе, смеясь (в 1994 году была операция на мозг, врачи сказали тогда, что он не будет писать, читать, ходить, говорить). Был всегда в борьбе – со своими пороками, с депрессией, ленью, в самоанализе был беспощаден. «Битва» – неслучайное у него слово, анаграмма имени, так назван один из лучших его текстов, точнее – блок текстов о поэзии и прозе, включенный им в разные книги. Узнав диагноз в феврале 2003 года, он испытал душевный подъем: «Меня посетил мой ангел, и я понял, что все выдержу. Успокойся, я справлюсь». В юности занимался альпинизмом и борьбой и говорил, что это помогает ему всю жизнь. Литературу сравнивал со спортом: «Писатель сам себе ставит планку и соревнуется с самим собой».

Слово «дар» он не любил. «Вдохновение – да, это у меня было». Лучшим своим делом считал трилогию «Оглашенные» и возражал, когда исключительно восхваляли «Пушкинский дом». «Оглашенных», как ему казалось, не оценили. Часто повторял, что пишет всю жизнь один текст и что в общем написал его, сделал все, что хотел. «Резо жалуется, что мало сделал. А я говорю ему: увеличь свою манию величия. Разве что-нибудь ты сделал без помощи Божьей? Так вот если сейчас ты ничего не делаешь – значит, Бог не дает тебе сделать лишнее».

В голове толкутся воспоминания, но хочется рассказать что-то случайное, невеликое. Однажды он шел с младшим сыном по Питеру, и на их глазах под машину попал котенок. Битов – он реагировал всегда мгновенно – выскочил на проезжую часть к котенку, и тот умер у него на руках. Он сказал: «агонизировал у меня на руках», и я это все представила. Еще один случай: он опоздал на вручение Пушкинской премии, где председательствовал в жюри, пришел взволнованный, помятый, рука содрана в кровь. – Что с тобой? – Оказалось, в метро кто-то ударил бомжа, и он заступился, полез в драку, их разнимали.

Разговоры с ним бывали разные. Встретились на Нонфикшн, у меня шарф обмотан вокруг шеи.

– Шарф у тебя ужасный, сними его!

– А дети зачем?

Это мы коротко обсудили соблазн самоубийства.

Последний большой разговор был о смерти – он ее увидел в упор, заглянул ей в глаза, узнал.

Выплывают его отдельные фразы. «Просто космос во мне в полной мере», – это без пафоса сказано было, по поводу сбывшегося сновидения. Закончу это маленькое прощание его стихами:

Истинная тема этих заметок, скрытая за названием, конечно, всем очевидна, но объявлять ее вслух не хочется – слишком пафосно прозвучит, на грани пародии. И давно уже нет доверия к конструкциям типа «Блок и Лермонтов», «Ахматова и Сафо» – при желании сравнить можно всё со всем, всех со всеми, разрыв во времени освобождает от ответственности, союз И подменяет мысль. Сам Битов почти сорок лет назад виртуозно пошутил по этому поводу в двух маленьких текстах: «Ленин и Пушкин», «Ленин и Гоголь» (а последний опыт такого рода – статья Дмитрия Быкова «Ленин и Блок», о сходстве почерков и т. п.)

А «битва» с «пушками» в убедительном родстве. Битов не раз обыгрывал свою фамилию, точнее работал с ней, как он работает и с другими именами, находя в них ключи судьбы. И не случайно один из фирменных текстов Битова называется «Битва» – размышление о словаре и писательском слове, о прозе и музе, о поэзии и ее живых смыслах, и, наконец, о «воинственности слова, отличающей поэзию от непоэзии». Блоковское «И вечный бой!» Битов относит «к самому стиху, к его победному продвижению от строки к строке». Но и проза, по Битову, завоевательна – это борьба за смысл, и всякая речь «которая с долей истовости “хочет что-то сказать”» – «это битва, это война, это бой».

Еще есть у Битова «Битва при Альфабете», тоже фирменный, символический текст – его название содержит метафору того жизненного дела, которое требует от художника едва ли не подвига (здесь нам поданного в виде святочной истории). Так что «битва» – это особое битовское слово, как-то связанное с существом писательского дела и так хорошо разработанное Битовым, что теперь уже кажется, что в русском языке оно произведено от его фамилии.

Ну а с пушками и так все ясно. В конце последнего битовского эссе о Пушкине он цитирует незамысловатые стихи: «Не Пистолетов, не Ружьёв, – но Пушкин!», связывая пушкинское имя не с легким пухом (как у Блока: «легкое имя: Пушкин»), а с тяжелой победительной пушкой, с громом артиллерийской канонады. А если вспомнить все пушкинские пушки, которые то «грохочут», то «с пристани палят», да еще вспомнить войсковые строфы «Домика в Коломне», в которых поэт предстает как «Тамерлан иль сам Наполеон», то внутренняя связь Пушкина с битвами и пушками будет удостоверена надежно.