Владимир Губарев - А-бомба. От Сталина до Путина

2. Премировать группу (4 чел.) основных геологов и инженерно-технических работников, принимавших участие в открытии, общей суммой 50 тысяч рублей и наградить их орденами Союза ССР…»

Так начиналась история знаменитого уранового комбината в городе Желтые Воды. До 23 мая 1957 года здесь был поселок Желтая Река, а позже он стал городом Желтые Воды. Мне посчастливилось стать первым журналистом, который назвал его подлинным именем в печати. Это было в «Комсомольской правде».

Традиционно, когда мы бывали на закрытых предприятиях, нам не разрешали писать, где они находятся, кто ими руководит. Часто даже фамилии приходилось давать своим героям вымышленные… Особенно строго цензура следила за материалами, подготовленными на атомных объектах.

Дважды в «Комсомолке» появлялись репортажи с уранового рудника. Естественно, «географической» привязки не было, и только специалисты могли догадываться, что речь шла о Желтых Водах.

Вскоре министр науки из Франции обратился к советскому правительству с просьбой во время своего официального визита посетить не только Центр подготовки космонавтов, но и один из урановых рудников. Предполагалось, что между СССР и Францией будет заключен договор о сотрудничестве. В это же время президент Франции Шарль де Голль должен был побывать на Байконуре.

Я узнал, что планируется организовать визит французского министра на урановый комбинат в Желтых Водах. А в это время я положил на стол министру Средмаша Е. П. Славскому репортаж оттуда. Среди множества снимков была фотография въезда в город: красивая стела с надписью «Желтые Воды».

– Почему бы нам не назвать город, где находится этот урановый рудник? – сказал я министру. – Почему наши люди должны узнавать все только от западного радио?

Славский улыбнулся.

– В начале 60-х годов американская газета, по-моему, «Нью-Йорк Таймс», опубликовала обо мне большую статью, – сказал он. – Она называлась «Атомный министр», и в основном там была написана правда… Я дал эту статью Хрущеву, и говорю ему: «Какой смысл называть наше министерство Средмашем? Все знают, что мы занимаемся атомными делами, может, так и назовем: министерство атомной промышленности?» Знаешь, что ответил мне Никита Сергеевич? Он сказал: «Не будем подтверждать, что их разведка работает хорошо, – пусть у них сомнения остаются…»

– Но разве это имеет отношение к Желтым Водам? – настаивал я.

Славский сдался. Он завизировал и снимок, и текст, где говорилось об урановом руднике в Желтых Водах.

Главлит давал последнее добро на публикацию всех материалов. Естественно, особо пристальное внимание обращалось на «атомные» и «ракетные» репортажи. Прежде чем газета получала разрешение на публикацию, работники цензуры несколько раз перепроверяли все визы на них. Не стал исключением и этот репортаж. В конце концов, мнение Е. П. Славского никто не решил оспаривать, и материал был разрешен к публикации.

Однако упоминать урановый рудник в Желтых Водах можно было «только в материалах В. Губарева» – так было записано в специальной инструкции, разосланной всем уполномоченным Главлита СССР. По молодости я гордился таким «исключением из правил» и лишь много лет спустя начал понимать, сколь жесток и опасен был прессинг секретности, который окутывал весь военно-промышленный комплекс страны. Если бы его не было, многих ошибок и трагедий можно было бы избежать…

Вопрос звучит смешно, потому что группа Я. Б. Зельдовича разрабатывала конструкцию первой А-бомбы, и именно за нее будущий трижды Герой Социалистического Труда получит свою первую Звезду. Тем не менее в апреле 1948 года уполномоченному Совета министров СССР А. Бабкину было поручено проверить всех сотрудников Института химической физики АН СССР «на благонадежность», а именно в этом институте числились и Харитон, и Щелкин, и Зельдович, и многие другие ученые, выполнявшие «специальные работы по тематике Первого главного управления».

Бабкин начал знакомиться с личными делами сотрудников и тут же был потрясен своим открытием: «при проверке выяснилась засоренность и концентрация большого количества лиц, скомпрометированных в политическом отношении».

15 научных сотрудников, по мнению Бабкина, представляют особую опасность. Среди них:

« 11. Зельдович Яков Борисович – 1914 г. рождения, нач. теоретического отдела. Родители его матери и сестра матери живут в Париже. Сестра отца, Фрумкина Р. Н., в 1936 г. арестована. В настоящее время Зельдович категорически отказывается работать в институте и добился зачисления в штат лаборатории Ю. Харитона. Допуск № 1515/8068 от 18.VII.1946 года».

Уполномоченный СМ СССР был глубоко убежден, что им найдено «гнездо потенциальных шпионов и предателей», так как у них была не только «сомнительная» национальность, но и глубокие связи на Западе.

В своем письме «наверх» (а точнее, традиционном для того времени доносе) Бабкин не может не удержаться, чтобы не высказать свое мнение и о руководителях института, хотя ему было поручено проверить только рядовых научных сотрудников:

«Кроме перечисленных лиц, как вам известно, в институте работают заведующими лабораториями Лейпунский Овсей Ильич, имеющий в Америке родных отца (брат Лейпунского был арестован органами НКВД), и […] – быв. активный троцкист, осужденный в 1936 году и прибывший из заключения в 1943 году…»

А. Н. Бабкин глубоко убежден, что им раскрыта преступная группа, конечно же, допускать к секретным работам никого нельзя… Он не сомневается, что будут приняты какие-то меры против этих научных сотрудников, просит его об этом проинформировать.

Однако ничего не происходит. Но письмо Бабкина подшито «в дело». Оно тайно будет храниться в документах Атомного проекта СССР почти полвека. Ни Зельдович, ни Лейпунский, ни их коллеги по институту так и не узнают об этом письме, которое могло сыграть свою роковую роль, если бы в августе 1949-го испытания первой атомной бомбы закончились неудачей.

Впрочем, Яков Борисович Зельдович прекрасно понимал, какую цену ему приходится платить за свою причастность к Атомному проекту. И прежде всего это было испытание молчанием. Несколько раз я пытался уговорить академика хотя бы что-то рассказать об первых испытаниях ядерного оружия. «Не имею права говорить!» – отвечал Яков Борисович. И лишь однажды он как бы невзначай заметил:

– Меня поразила трава. Была удивительная тишина, и вдруг я вижу, как трава легла – это пришла ударная волна… Тишина и поникшая трава – главное впечатление от ядерного взрыва…

Зельдович среди всех участников Атомного проекта был, пожалуй, самым «нестандартным» ученым, доставлявшим хлопоты всем властителям – от Сталина до Горбачева.